Журнал "проза сибири" № 1995 г.
Шрифт:
Папа объяснял мне суть своей работы, и я даже делала доклад в школе. Как могла, конечно.
А жить становилось все труднее. Потеряли хлебные карточки. Как без хлеба, особенно мужчинам? Мама придумала. Забирала меня из музыкальной школы, и мы с ней шли к чайным. Были такие маленькие столовые — деревянные домики с деревянными крылечками. Хорошо помню эти крылечки, потому что на каждой ступеньке приходилось долго стоять в очереди, пока не войдешь наконец вовнутрь — в темное и дымное помещение. Там еще постоишь, пока не сядешь за столик. И тогда каждый получал стакан несладкого чая и булочку, кислую-прекислую, но такую желанную. Чай мы выпивали, булочки
И еще выручала сахарная свекла, которую папа выращивал в огороде. И картошка, конечно. Золотая, милая картошка! Помню сорта, которые мы сажали, — „Лорх“ и „Пикур“. Сажали глазками. Резать глазки папа был большой мастер. А из картошки пекли драники, иначе — затирухи. Сначала из чищенной, потом — для экономии — из нечищеной. Жарили на гидрожире, комбижире, рыбьем жире, вазелине. И все было вкусно.
Одно из любимых занятий в нашем доме во всякое время — география. На стенах висели карты. Мы находили любой пункт, любые горы и моря, да еще и полезные ископаемые — вечная веселая игра. А в годы войны папа часто раскрывал другие карты — в большом атласе. Там подробно, до мельчайших пунктов, представлены страны Европы. Каждый день мы слушали сводки Совинформбюро, а затем папа отмечал путь войны. Мы волновались и радовались за каждый взятый нашей армией пункт. Война никого не обошла стороной. Уже погиб на фронте младший папин брат Алексей. Мамина старшая сестра Ольга погибла под Сталинградом в эшелоне беженцев из оккупированной Украины. Папина сестра Полина не давала о себе весточки из Западной Белоруссии. А в 43-м умерла в Татарске папина мама.
Папа переболел тяжелым гриппом, очень ослаб и летом отдыхал в санатории в Бердске. Там он познакомился с актерами Ленинградского театра им. Пушкина Юрьевым и Корчагиными-Александровскими, матерью и дочерью, чему радовался, потому что театр для папы, как и для всех нас, был необходимой частью жизни. Мы преклонялись перед Зоей Федоровной Булгаковой, Василием Ивановичем Макаровым, Еленой Герасимовной Агароновой, Николаем Федоровичем Михайловым, Сергеем Ивановичем Галузой, Верой Капустиной. Нас покоряли радиопередачи, в которых звучал голос Николая Михайловича Коростенева... Эти передачи всех объединяли и укрепляли чувство веры в правое дело нашей родины...
Настал долгожданный день Победы. Солнечный яркий день. Мы вместе со всеми бежали к центру, к площади, навстречу всеобщему ликованию. Тогда все чувствовали одинаково...
В конце мая папа сказал мне: „Геммочка, пойдем посмотрим нашу новую квартиру“.
Папу пригласили в НИВИТ на заведывание кафедрой геодезии.
Пригласили... на смерть.
Сейчас я спрашиваю себя: зачем это было нужно? И не нахожу ответа. Видно, такова судьба. А тогда в 45-м жизнь казалась прекрасной. Квартира понравилась. И жизнь в ней — тоже. К нам часто приходили студенты, члены кружка, которым папа руководил. Они наблюдали звезды в телескоп, установленный на балконе.
Когда в 46-м папа вернулся из Москвы, его торжественно встречали студенты и преподаватели — поздравили с успешной защитой, подарили огромный букет: на ивовых прутьях большие бумажные розы...
А потом... Однажды папу привели бледного и дрожащего, уложили в постель, Мама просила нас его не беспокоить. Но я все-таки зашла к нему и с ужасом увидела, что папа плачет... Мой папа,- такой всегда бодрый, оптимистичный, не любящий хлюпиков...
В тот раз папа поднялся. Но его нельзя было узнать. Угрюмый, раздражительный.
Мама лежала в горбольнице, к ней ходил брат, я оставалась дома одна. Через две недели после того, как увезли маму, я открыла дверь на звонок. В дверях стоял папа. Из носа потоком на зимнее пальто текла кровь... Я его уложила, рвала свои рубашки и промокала, промокала... Пришла Лидия Алексеевна Кедрова, помогла мне, вызвала врача, папу увезли в клинику профессора Залесского... Мир почернел. Я по-прежнему ходила на музыку и в школу, но все чаще слышала шипенье за спиной — „дочь врага народа". Я становилась ко всему равнодушной. У нас не было денег. Брат получал стипендию и покупал продукты для передачи в больницу. Однажды он взял меня с собой. Мама лежала в палате на первом этаже, папа — на втором (в третьем корпусе). Я не узнала маму — не видно глаз, течет гной, уже была кома.
Вернулась домой с ощущением, что больше никогда не увижу ни папу, ни маму. Сидела в огромной ледяной квартире, в тишине, где только тикают и бьют старинные настенные мамины часы. Телефон, который так часто звал меня на репетиции в драмкружок, молчит. Еды в доме нет. Но мне и не хотелось есть, Я кашляла.
Как уж мы с братом прожили зиму, не знаю. Только в марте папа и мама выписались из больницы. Узнав о нашем горе, к нам приехали папина сестра Анастасия и ее муж Алексей Павлович Чараджи. Всей семьей лепили пельмени. Снова стало уютно. И даже весело. На миг.
Однажды проверить здоровье папы зашел профессор Бейгель. Осмотрел папу, сказал, что после перенесенных инфаркта и инсульта необходим санаторий. Папа попросил доктора осмотреть и меня, так как его очень беспокоил мой кашель. Бейгель после осмотра написал направление в тубдиспансер — „срочно", сказал он. Мне запретили музыкальную школу, освободили от экзаменов в общеобразовательной за шестой класс.
Что-то сломалось навсегда. Я никак не могла понять, почему папа — враг народа, когда он сам из народа. Подробно я ничего не знала — взрослые не говорили. Но когда папу выгнали из всех институтов Новосибирска, и он уехал в Иркутск, я написала ему, что недавно посмотрела фильм „Академик Павлов" и Павлова не признавали так же, как и папу, но потом все будет хорошо.
Для папы это „хорошо" так и не наступило. Его труд был уничтожен, осталось, может быть, несколько экземпляров в вузовских библиотеках. А прогнозы Язева, как мне довелось слышать, подтверждаются, но развиваются его идеи без ссылок на него.
Папа умер в 1955 году в Иркутске, где был директором обсерватории.
Обсерваторию в Западной Сибири он так и не построил.
Но ее не построил и никто другой."
Трагедия горячо любимого отца, катастрофа счастливой семьи мучали Гемму Ивановну долгие десятилетия. Многое для нее оставалось и неизвестным и необъяснимым.
Дети и внуки репрессированных получают доступ к документам, еще недавно хранившимися за семью печатями. Ох, и наследство! Как с ним жить? Как им распорядиться? Перегонять в книги и фильмы, сжигая себя, — для вразумления потомков? Но у потомков — свои испепеляющие игры. Кому — Афган, кому — Чечня, кому — Канары по выходным, а в пекле бед, как и в пекле удовольствий, бред прошлого, страдания ушедших едва ли могут найти вразумляющихся.