Журнал "проза сибири" № 1995 г.
Шрифт:
Вразумление вообще — задача неблагодарная. А в нынешнем поспешании и, вовсе, кажется, обречена. События спешат перечеркнуть одно другое. Журналисты спешат опередить сами события. Политики спешат перекричать соперников. Бабушка спешит в Собес...
Архивы одни никуда не спешат. Знают себе цену.
Вот и дочь Язева смогла, наконец, встретиться с прошлым, запротоколированном добросовестно и бесхитростно, без поправочного коэффициента на будущее.
Только сейчас, когда она старше отца, угодившего в ту передрягу, дочь узнает подробности уничтожения. Ужас девочки-подростка, застывший в ней навсегда, и эта новая тяжесть —
А вот за что — тут как будто бы ясности не прибавилось.
„Рапорт", признаться, обескураживает. Остается только гадать — всерьез это упражнение в остроумии или в насмешку?
Но у Геммы Ивановны и восприятие Рапорта преломляется через призму семейной атмосферы. Дочь рассказывает:
„Я очень любила рапорт. Я его забыла дословно, помнила только последовательность событий и то, что мы с Арктуром в нем отражены. И еще я помнила, что рапорт написан был в стихотворной форме, былинной. Но прочитала я его вновь только в Москве в октябре 1994 года в зале Российского центра хранения и изучения документов новейшей истории (бывший Институт марксизма-ленинизма). Серое монументальное здание в пять этажей, на фронтоне которого три барельефа вождей-основоположников — Маркса, Энгельса, Ленина. Дом известен под названием „у трех слепых", т.к. глаз у барельефных голов нет...
Я ждала две недели „Личное дело Язева И.Н.“, пока его везли из Йошкар-Олы, где хранятся все совершенно секретные дела жертв партийного контроля.
Когда получила папку, первым делом стала искать рапорт. И нашла копию — примерно четвертый экземпляр, видимо, тот, который услужливо предоставил партийным органам НИВИТ.
Прочла и переписала Рапорт. И вспомнила, как он писался. Папа, в душе — поэт, восторженный мечтатель, действительно испытывал восторг: долго работать над постижением тайны, и вдруг она раскрывается, как занавес в театре!
Я помню, что экземпляр научной работы о Полюсе, выполненный на пишущей машинке, с графиками, таблицами, чертежами, выполненными от руки, положен был в красивую коленкоровую папку.
Брату тогда было 14 лет, благодаря маме, которая имела вполне классическое рисовальное образование, брат прекрасно чертил и рисовал. И по просьбе папы Арктур нарисовал замечательную картинку: на первом плане спиной к нам сидит за письменным столом с бумагами папа в свете нашей любимой лампы под зеленым абажуром, в центре композиции — мрачный Полюс, старик с большой бородой; справа от него в перспективе стоит Волопас — Арктур — в овечьей шкуре, опершись на посох, слева — Северная Корона, Гемма с распущенными волосами в венце из пяти звездочек. И Рапорт и рисунок были вкладышем в папку с работой. Но были ли они вложены? Не знаю...
Было бы смешно и грустно, если бы ученый Язев всерьез написал Сталину письмо о „своих достижениях" в „форме, соответствующей эпохе". В отцовском рапорте — и ирония, и трогательное признание в том, что вся жизнь астронома Язева вместе с его детьми и его открытием подошла к дилемме: узнают ли о его Труде люди, воспользуются ли Им, или утянут Его в небытие Рутина и Невежество.
И не конкретный это человек „рапортует“, а сама Наука обращается к пониманию.
Используя опыт и стиль предшественников, отец как бы передавал духовное наследие потомкам. Это эстафета поисков истины. Слишком громадна величина Полюса, чтобы сражаться с ней в одиночку.
Вот и такая трактовка возможна.
Но и она оставляет место недоумению. Выпуская рапорт „в люди", Язев все-таки абсолютно не понимал, „какое, милые, у нас тысячелетье на дворе“? То звезды считает, то свеклу сажает, а что там, между небом и землей, чем инквизиция пробавляется — ему и невдомек?
И в рапорте и в объяснениях с партией Язев ссылается на Кеплера.
Да, гениальный Иоганн Кеплер, нищий императорский астроном, „первый из людей постигший великую логику движения планет", ко всем прочим своим исключительным данным обладал еще и незаурядным литературным дарованием. Этот, по определению Эйнштейна, „несравненный человек" оставил потомкам, кроме классических законов, и замечательные образцы научно-художественной прозы.
К таковым относят, в частности, сочинения „О шестиугольных снежинках", „Разговор с звездным вестником", „Сон", отрывок из гороскопа „О себе"... Но, если верить издательству „Наука", эти сочинения Кеплера впервые опубликованы на русском языке в 1982-м году.
Зато наверняка в библиотеке Язева была книга Кеплера „Стереометрия винных бочек", изданная в нашем отечестве в 1935-м году. Здесь, кстати, во вступительной статье сообщается, что „значительная часть рукописей Кеплера принадлежит сейчас Советскому Союзу и хранится в Пулковской обсерватории. Они были приобретены Академией наук еще в 1775 году".
А отсюда следует, что Язев вполне мог читать изящные сочинения Кеплера на языке оригинала. Ибо астрономическую свою молодость Иван Наумович провел именно в Пулково. („6 марта 1926 года я был единогласно избран адъюнкт-астрономом Пулковской обсерватории"). Звезды и книги, небо и огород уживаются, по-видимому, лучше, чем астрономы и общество. Рукописи Кеплера, несомненно, очаровали новичка.
Представляя широкой публике научно-художественные произведения Кеплера в 1982-м году, комментаторы замечают:
„Местами кажется, что Кеплер пишет пародию, высмеивая схоластические построения и фантастические измышления своих коллег. И здесь же рядом, нас изумляют блестящие догадки и гениальные прогнозы, приближающие его высказывания к современным воззрениям на геометрию и природу кристаллографических структур". (Это о „снежинках". Сочинение Кеплера о Марсе, которое так часто упоминает Язев, мне пока не удалось отыскать в библиотеках).
Кеплер неподражаем. Но желание подражать ему испытали, вероятно, многие, восхищаясь совершенством формы и глубиной содержания кемеровских сочинений.
Язев дерзнул — и... Мы знаем, что из этого вышло.
Но только ли в том беда, что у Язева текст получился ни научный, ни художественный, а — скажем прямо, — сомнительного вкуса текст, неумелый, с претензиями?
Беда — в посвящении. Хотя именно в этом — и только в этом — „рапорт" Язева сравним с сочинениями Кеплера. Тот нередко снабжал свои произведения посвящениями и многословными и славословными.
Например:
„Славному придворному советнику Его императорского величества господину Иоганну Маттею Вакчеру фон Вакенфельсу, золотому рыцарю и прочая, покровителю наук и философов, господину моему благодетелю" („Новогодний подарок или О шестиугольных снежинках").