Зима, которая не ты

Александров-Листопад Алексей

– Ладно, а потом, что потом? Надо думать, вы поболтали немного.

– Да, мы немного поболтали. О своих несчастьях не хотелось вспоминать.

– До того кто-то сказал тебе, что Настя устроилась куда-то на другую работу.

– «Что ж так? – поинтересовался я. – Снова хочется работать?» А она смеется. «Пойми, – говорит, – я хочу стать серьезнее. Стать положительной. Иначе я опять начала бы пьянствовать. Так было однажды: мои папа и мама очень испугались. Что случилось? Что стряслось?

А ничего – их девочка опять потянулась к бутылке». «Рад за тебя, – отозвался я. – Такие люди, как ты, пьяницами не становятся. Они становятся алкоголиками». «Точно, – ответила она, снова засмеявшись. – Иногда так трудно бывает остановиться. Ладно, лучше расскажи, чем занимаешься. Как съездил тогда в Гатчину?» «В Гатчину? – удивился я ей вдогонку. – В какую Гатчину?» Настя была уже на кухне.

– И она разбила любимую чашку Зверева, не так ли?

– Я услышал звон оттуда, вылез из кресла и приплыл на кухню. Настя стояла там, прижав ладони к щекам. «Черт! – сказала она. – Это любимая чашка Зверева, как жалко».

– А ты не знаешь, кто такой Зверев, не так ли, друг?

– Кто такой Зверев, я не знал и не знаю. Какой-нибудь ее дружок.

– И ты помог ей собрать осколки…

– «Осторожно, не порежься, – сказала она. – Вот и все. Ладно, чего расстраиваться. Я приготовлю чай, а ты поставь какую-нибудь музыку».

– Какой прекрасный вечер, подумал ты.

– Я всегда гордился своим умением выбирать подходящую к случаю музыку. Я достал из шкафа пластинку: «Времена года» Вивальди.

– В комнате тихо зазвучала музыка. Ты уселся в кресло и закачался в нем.

– Настя принесла чай на подносе. Я снова залюбовался ею… Она когда-то много поила меня чаем. Добавляла туда какую-то травку. Отличный напиток, я поглощал его стаканами, он прибавляет мне энергии.

– А помнишь, как плохо было у Зверева? Чай кипятили в ржавом чайнике, и вода всегда была со странным привкусом. Мы вежливо спрашивали: у вас, наверное, чай с медом? (Хотя ты обо всем догадывался, тебя в таких делах не проведешь). «Нет, – следовал растерянный ответ. – Я ничего туда не добавлял». Ясно, что привкус был от сахара пополам со ржавчиной. Хуже не придумаешь. Ведь чай – это основа гостеприимства.

– Да, люди вроде Зверева предпочитают жить в экстремальных условиях, которые сами себе создают. Это оборачивается скверно. Но мы отвлеклись.

– И что же дальше? Ты поставил музыку, друг.

– «Давай послушаем музыку», – сказал я, и она выключила свет, не говоря мне больше ни слова.

– Ты слышал эту музыку давно, очень давно.

– Папа, когда я был еще маленький, много слушал Вивальди. Он у кого-то переписал пластинку на пленку – проигрывателя у нас не было – и включал по вечерам. Была зима.

–

Ты уверен?

– Да, была зима и какой-то траур. Мама читала в углу книжку, папа чинил обувь на кухне. Вивальди навевал на меня тоску, и я шел гулять. Только потом я понял, что эта тоска может быть сладостной, дать спокойствие, которого иногда так не хватает. На улице хлопьями падал снег, небо вечером было совсем не темное, облака освещались светом огромного города. Дома играл Вивальди.

– И вы с Настей послушали потом еще одну пластинку.

– Да, только Вивальди.

– И ты мирно задремал в кресле, как в материнском чреве?

– Мои глаза привыкли к темноте, и я увидел, как Настя вытянулась на диване.

– Быть может, ты почувствовал спокойствие? Умиротворенность?

– Быть может. Быть может.

– Но ты ведь – и я тебе в этом помог – придумал эту историю с Настей, ты все, все, все придумал. Ты не видел ее, и никогда не увидишь.

– Неправда. Уже все равно: я ее вижу, вот она, стоит рядом, моя сестренка.

– И что она говорит?

– Что все это неправда. Неправда.

Итак, это была моя давняя любовь Настя. Я втрескался в нее еще на первом курсе. И по ней сходил с ума весь матмех. Стоило этой зеленоглазой блондинке из Перми появиться в местной кофейне, вокруг начинали виться стайки поклонников. «У меня самые лучшие ножки в Петергофе», – говорила она. И была, пожалуй, недалека от истины.

Правда, училась она не очень, и к математике имела отдаленное отношение. Тут ничего странного нет, часто сюда поступали, чтобы найти себе приличного супруга. При Советах существовал определенный культ матана, и это считалось престижным.

Выходит, Настя, в своем красном вязаном мини-платье или коротком желтом костюмчике, распространяла вокруг эти флюиды, что довольно сильно действовало на парней. И вряд ли сомневалась в своем будущем успехе.

Кругом кипела жизнь, у кофейни кучковались преферансисты, студенты занимали очередь к древнему суперкомпьютеру «Альфа», приносили откуда-то из подвала распечатки программ.

Но общались («общаться» было ее любимое слово) мы не только там, хотя на факультете мы встречались больше случайно. В общежитии наши комнатки располагались на соседних этажах. Правда, существовало труднопреодолимое препятствие в виде двух соседок. Поэтому я, как правило, приходил к ней ночью, чтобы почитать на ночь сказочку и заварить кофейку. Порой мы сидели до утра. Я волновался, поскольку был неопытен. Так и тискались до рассвета, но ощущения это приносило волшебные, что и было настоящей сказкой. В ту пору ей тоже было девятнадцать! Она показала свои девичьи фотографии. На одной из них шестнадцатилетняя, безумно сладкая и, видимо, девственная Настенька в белом коротком платьице обнимала березку. Ее матушка души в ней не чаяла, сама шила ей очередной наряд и одевала, как куколку. Естественно, сейчас было трудно не поддаться на это обаяние.