Злые вихри
Шрифт:
Причина заключалась въ тонкой, художественной природ Аникева, въ его, такъ сказать, душевной музыкальности. Онъ могъ находить не только счастіе, но и простое, мимолетное удовольствіе лишь подъ условіемъ гармоніи. Какъ бы ни былъ онъ возбужденъ, какія бы странныя вожделнія ни бушевали въ немъ, достаточно было малйшаго нарушенія гармоніи, малйшаго разнозвучія, чтобы сразу охладить его, вывести изъ очарованія.
Въ немъ всегда было много огня, даже много сладострастія, ибо истинный художникъ безъ сладострастія почти полная невозможность. Животная сторона человческой
Вчно жившая въ немъ прелестная грёза, помогавшая ему въ творчеств звуковъ, то и дло просилась воплотиться въ жизни. Онъ притягивалъ къ себ, какъ магнитъ, женщинъ и двушекъ, если он хоть разъ почувствовали на себ его горячій и, какъ имъ всегда казалось, странный, смущающій взглядъ, если онъ хоть на одно лишнее мгновеніе задержалъ въ своей рук ихъ руку. Иначе не могло и быть, потому что настоящія женщины, не потерявшія женственности, инстинктивно угадываютъ истиннаго художника, и его обаяніе для нихъ неотразимо.
Если бы вс эти женщины и двушки могли служить Аникеву хоть временнымъ воплощеніемъ его грезы, онъ любилъ бы ихъ всхъ, одну за другою, и Платонъ Пирожковъ могъ бы но праву назвать его «юпошникомъ». По случилось такъ, что вс эти женщины и двушки слишкомъ скоро охлаждали его заключавшимися въ нихъ разнозвучіями.
Только начнетъ онъ понемногу воплощать въ которую-нибудь изъ нихъ свою грёзу, вдругъ зазвучала фальшивая струна, и конецъ очарованію. Что произошло? повидимому, ровно ничего, но его взглядъ ужъ скользитъ мимо, пожатіе его руки безжизненно, отъ него самого такъ и ветъ холодомъ.
Естественнымъ воплощеніемъ его грезы, единственный женщиной, никогда не заставившей его музыкальную душу вздрогнуть отъ разнозвучія, была Алина.
Покинутый ею, онъ хотлъ было сдлать надъ собою насиліе, хотлъ заставить себя любить хорошенькую пвицу; но скоро такъ измучился отсутствіемъ въ ней гармоніи, что ушелъ отъ нея безъ всякихъ сожалній. Въ ней было такъ мало художественности, такъ много вульгарнаго, она такъ некрасиво сердилась и плакала! Онъ видалъ, какъ сердилась и плакала Алина; только у той все, даже злость, все, все выходило красиво, не оскорбляло въ немъ художественнаго чувства.
Уйдя отъ своей пвицы, онъ, какъ и въ прежніе годы, жилъ вдали отъ женщинъ, очень тяготясь этимъ вынужденнымъ аскетизмомъ. Но чего онъ не могъ даже и въ юности, того тмъ боле не могъ въ зрлые годы...
Такимъ образомъ Платонъ Пирожковъ отлично зналъ, что опасна только Алина. Нтъ ее, покончено съ нею навки, такъ никого больше и не будетъ. До сегодняшней записки онъ былъ увренъ, что съ Алиной все покончено навки, что баринъ никогда ее не проститъ и даже не увидитъ.
Устроится миръ съ Лидіей Андреевной, вернется Соня и начнется тогда жизнь настоящая. Перестанетъ баринъ метаться -- вдь, ужъ и года не т, пора успокоиться и быть какъ вс добрые люди. Служить не станетъ, чиновъ да почету не наживетъ, а все-жъ-таки Лидія
«Тогда что-жъ ему, барину-то,-- пой себ, заливайся курскимъ соловьемъ, колоти по музык, пока все струны не лопнутъ, корпи невдомо на кой прахъ надъ книгами, пиши невдомо что вс ночи напролетъ, бей себ баклуши, никто запрещать не станетъ...
«А то нешто можно этакъ жить? Книги, вотъ уже не одинъ мсяцъ, и не раскрываются, будто ихъ и нтъ совсмъ на свт. Не то, что писать по ночамъ, какъ прежде, а и записочки маленькой написать не можетъ. Струментъ-піанино, такъ и тотъ даже пылится...»
Но появленія снова на сцену Алины и, одновременно съ нею, какой-то новой бловолосой «штучки» Платонъ Пирожковъ окончательно не могъ переварить. Это разбивало вс его планы, вс надежды, представлялось окончательной безвозвратной гибелью.
«Господи Боже, да, вдь, сть скоро нечего будетъ, а онъ себ и въ усъ не дуетъ! Оглашенный, право оглашенный!» -- съ отчаяніемъ думалъ «дятелъ», подобраннымъ ключемъ отпирая въ барскомъ стол ящикъ, гд всегда хранились деньги, и принимаясь пересчитывать кредитныя бумажки.
«Сто, двсти... тутъ двадцать... еще пятьдесятъ... вотъ и все, а получки скоро никакой не предвидится!.. По жидамъ черезъ недлю гонять меня станетъ»...
«Нтъ, съ этакимъ дьяволомъ силъ нту больше... я сбгу! Найду себ генеральское, либо княжеское мсто... вызднымъ буду... одежа и все въ порядк... человкъ бывалый, по всмъ заграницамъ зжалъ... да меня озолотятъ, оцнку мн настоящую сдлаютъ, а онъ и сиди одинъ, некормленный да нетопленный, хоть съ голоду поколй, мн-то что!»
На этомъ ршеніи и остановился Платонъ Пирожковъ, опять прошелъ въ свою комнату и вышелъ оттуда въ длинномъ ваточномъ пальто съ мерлушковымъ воротникомъ и въ заграничномъ «котелк» на голов.
Онъ прошелъ черезъ кухню, заперъ дверь снаружи и ключъ взялъ съ собою.
На улиц ощъ представлялъ изъ себя довольно невроятную фигуру: между «котелкомъ» и мерлушкой выступалъ громадный носъ, повшенный на еще боле громадныхъ желтыхъ усахъ, и кром носа да усовъ ршительно ничего не было видно. На выздного лакея, ищущаго генеральскаго или княжескаго мста, онъ, во всякомъ случа, былъ совсмъ непохожъ.
Тоска, несносная тоска, сосала сердце бднаго «дятла». Онъ направлялся къ князю Вово, который вотъ появился, да сейчасъ же и пропалъ въ самое нужное время.
«Втрогонъ баринъ,-- размышлялъ про него «дятелъ»:-- а все-жъ таки окром него къ кому теперь пойдешь, кому про вс эти накости разскажешь! Не къ братцу же Николаю Александровичу! Этотъ и слушать не станетъ... Ты, молъ, лакей, ну и служи, исполняй свои обязанности, а въ барскія дла не мшайся... Всегда таковъ былъ, сызмальства... никакого въ немъ человческаго пониманія нтъ... Ишь ты, обязанности! Да коли тутъ и обязанностевъ-то нтъ никакихъ, одно голое тиранство!.. Князь вотъ хоть и втрогонъ и человкъ совсмъ неположительный, все-жъ-таки въ немъ чувство есть и жалость... Онъ витъ можетъ и на слдъ «штучки» наведетъ»...