Змеевы земли: Слово о Мечиславе и брате его
Шрифт:
— Молчи, Милана. Молчи и слушай. Спит в тебе ребёнок. Твоей настойчивостью, Уладиным милосердием, Мечиславовым покорством. А то, что ты дитя не чувствуешь, так и оно тебя пока что не чувствует. Думает: остаться, или покинуть жестокое чрево, как покинули его твердимировы дети. Разбудишь его, полюбишь — выживет. Усомнишься, захочешь выгнать — сам уйдёт бесследно. И тогда — не проси больше. Бесполезно. Так сказали боги. А решать… всегда тебе. Теперь всё решать только тебе.
Милана задумалась, посмотрела на духа. Откуда эта бледная знает имена? Не
— А как его разбудить? Посоветуй травки или, быть может — у волхва настой какой попросить? Особенный?
— Зачем — травки? — Дух лишь передёрнул плечами и поднял левую бровь, словно не понимая. — Какие травки?
— Ну как — же? Надо же лечиться? Я же отравлена мамкиным настоем. Так ребёночек, может быть, и не проснётся вовсе.
— Боги не лечат, Милана. Боги творят. Что им травки, если для них и люди и деревья — те же травки? Разве только люди — решают, а травки — нет. Только в себе найдёшь силы разбудить сына. Если найдёшь.
Какую же дрянь жгли в костре степняки, что голова даже от пепла пошла кругом?
Блиц
— Улечка-улитушка, Ладушка-оладушка моя, — лёжа в кровати, Милана сочиняла нескладушки. С виноватой улыбкой глядела на кузнецову дочь, вышивающую на пяльцах. — Мамка сказала, это ты меня вернула. Песнями своими, любовью своей, заботой. А я вот любить-то и не научилась. Хоть и старше тебя на два года, и замужем уже была, а вот видишь, как оно получилось? Никому любви не подарила, а кому подарила, у того и отняла. А ты у Мечислава своего любовь отняла, да со мной поделилась. Не обидится?
Улада покраснела, положила вышивку на колени:
— Это как же я с тобой поделилась?
— Мамка сказала. Ты плакала у кровати, выхаживала, словно котёнка слепого. Уйти не давала, держала. Мамка говорит, это я от зависти не померла — увидела твою любовь и позавидовала, захотела такую же. Всё у меня было, говорит, любви только не было.
— Как же это её у тебя не было, если ты и с мужчиной была и ребёнка носила?
— Как у тебя не было. Ты и с мужчиной не была и Мечислава своего только с детства помнишь, а несёшь его в себе, лелеешь, как маленького, как ребёночка. Растишь, словно плод. Только мамка говорит, тебе больнее, чем мне будет.
— Чем же?
— Чем мне! — рассмеялась девушка. Вдруг посерьёзнела, приподнялась на локте. — Придёт твой Мечислав, будешь ты его со своими мечтами сравнивать, а не таким он окажется. Что делать будешь?
Улька задумалась. На лице читалось: ведь правда, не такой он, как она себе представляет. Не бывает так, чтобы точно такой. Что делать тогда?
— Мечты переделывать.
— Ишь!
За разговором не заметили, как вошла мамка-ключница.
— Ишь! — повторила мамка, после долгой неуютной паузы. — Это кто же тебя учил мечты переделывать? Ты у ведьмы в ученицах не ходила?
Ключница поставила медный таз на лавку рядом с кроватью, вытерла мосластые руки о передник, пригладила
— Чужие мечты мы все переделывать горазды, а о том, чтобы кому удалось свою мечту под настоящего мужика перекроить, не видывала.
Улада поджала губы, моргнула несколько раз.
— А слыхала?
— Слыхала, — мамка хмыкнула на облегчённый вздох девушки, — в сказках. Помнишь сказку о Красе и Змеиче? Думаешь, тот змеёныш князем обернулся?
— Так в сказке говорится. Заколдован он был.
— Держи карман шире, деточка. Змеёныш тот, каким был, таким и остался. Это она его уродство замечать перестала. Себя переделала.
— А в чём же тогда колдовство? — вмешалась Милана. — Где соль сказки, если змеёныш князем не обернулся?
— А колдовство, девочка, вот в чём: ведьма князя убедила, что он — безобразен. Он поверил и сторонился людей, так свою душу и спрятал. А девка поперёк всех пошла, узрела в чудовище человека.
— Где же тогда чудо? Разве не в превращении?
— А разве поперёк — не чудо? Превращение-то оно вот тут! — мамка постучала пальцем по лбу. — Попомни моё слово: Улька наша в звере ещё человека увидит.
Не понимают, дурочки, читалось в глазах старухи. Махнула рукой, взяла грязные тряпки, заковыляла к выходу.
— Улька, — прошептала Милана после долгой паузы. — Знаешь, что Улька? Спасибо тебе, что сгинуть мне не дала, назад вернула. Я тебя тоже не брошу. Как бы там дальше ни сложилось, должок за мной.
Доннер
Милана очнулась от льющейся на лицо воды. Струйка щекотно собралась между ключиц, княгиня передёрнула плечами, открыла глаза. Из дымки выплыло лицо Двубора, и щёпоть, брызгающая на лицо. Юная женщина села, осмотрелась. Да, здесь у неё голова и закружилась: рядом с камнем, у крохотного ключика. Сотник встал с колена, терпеливо ждёт.
Дух пропал, былая лёгкость сменилась усталой тяжестью и чувством непоправимого разочарования. Милана встала, протянула руку, приняла у караванщика повод. Одним движением, словно всегда так ездила, заправила левую ногу в стремя, подтянулась, перекинула правую через круп и шею лошади, зацепилась бедром за луку. Даже сама удивилась, как у неё всё это лихо получилось.
Жаль, никто из бродских не видит — можно было бы показать удаль кряжицких княгинь. Ждать удивления от караванщиков, что от карася — «песен Героев». Впрочем, Ёрш поёт недурно. Сама себе улыбнулась, направила лошадку на запад. И только тут удивилась.
Приехали чуть заполдень, а сейчас уже почти вечер.
— Сколько я пролежала? — спросила Двубора, взявшего ход на полкорпуса сзади. Тот поравнялся, пожал плечами.
— Вечереет. Лежала, спала, никак разбудить не могли.
— Странно. Она же мне всего пару слов сказала, — рассуждала Милана вслух. — Обычно бывает наоборот — сон длинный, а прикорнула — всего-ничего.
— Это — её дар.
Двубор так резко замолчал, что княгиня сразу заподозрила неладное.
— Так это был не дух? Она живая? Я говорила не с видением?!