Змеевы земли: Слово о Мечиславе и брате его
Шрифт:
Что-что, а настырность Милана ещё ни у кого не одалживала. Сама могла кому-хошь одолжить.
— Говори, Змеево отродье. Говори, иначе… иначе я не знаю, что с собой сделаю!
Двубор, на вид бесстрастный, как все караванщики, молчал так долго, что пришлось подстегнуть.
— Ну? До самых Брод будешь время тянуть?!
Сотник посмотрел на небо, Милана невольно проследила за его взглядом. В глазах появились мурашки, даже показались среди кучевых облаков белоснежные крылья. Так они с Улькой в детстве выдумывали, на что какое облако похоже. Смеялись, видя то лица, то терема, то совсем уж
Сотник, тем временем, решился, разлепил тонкие бледные губы.
— Это жена Отца.
От Тверда Милана знала, что своего князя караванщики зовут Отцом.
— Ваша княгиня?
— По-вашему, наверное.
— И степняки поклоняются ей?
— Приносят жертвы, просят милости, — уклончиво ответил Двубор.
В ушах Миланы зашумело, словно Пескарка на перекатах. Почувствовала, как кровь бросилась к щекам.
— А откуда она знает имена?
— Какие имена?
— Моё, Мечислава, Тверда, Кордонеца?
— Она знает всё, что знает Гром. Но, даже если бы не знала от него, узнала бы от богов.
— Она и с богами разговаривает? — спросила Милана так ядовито, как только могла.
Двубор нахмурился, поджал нижнюю губу, словно вынужден повторять одно и то же разным людям.
— С богами все разговаривают, боги всех слышат и всем отвечают. Просто не все слышат. А из тех, кто слышит — многие слышат неверно. А из тех, кто слышит верно — не все хотят слушаться.
— А откуда ты знаешь, что она, эта ваша княгиня…
— Вьюга.
— …Вьюга. Что она и слышит, и верно слышит, и даже слушается?
На этот раз Милана не стала прерывать задумчивость сотника. Пусть поразмыслит, ему не вредно. Так слепо быть уверенным в своей княгине… да и князе, что назвать его Отцом? Да в Кряжиче никому и в голову не пришло бы сказать, что князь накоротке болтает с богами. У каждого своя голова на плечах, свой путь, своя Доля! Что же за племя такое — караванщики, что за вера у них: считать князя — непогрешимым богобеседником.
— В том-то и беда, — наконец ответил сотник. — Ни Гром, ни Вьюга не могут сказать наверняка, слышат ли они богов верно, и стоит ли слушаться того, что они слышат. Потому и сверяют своё слышание, толкуют, прежде чем что-то сделать.
Милана лишь фыркнула. Дети, просто дети. Сложно ли князю с княгиней договориться о том, что у них в голове?
Княгиня снова замотала голову платком, и пустила кобылку в такой галоп, что не сразу услышала догоняющий перестук.
***
В Броды приехали заполночь, реку пересекли там же, у заставного холма. Двубор вынул из седельной сумки войлочный плащ, накинул на плечи Миланы. Та благодарно кивнула, кинулась к терему. Ещё издалека увидела в Улькином окне свет и две мелькающие тени. Держит муженька, умница. Быстро разулась, по каменным ступенькам прошлёпала через кухню к своей комнате. И отворив дверь, очень удивилась пахнувшему в лицо теплу.
Брусничка сидела на корточках у камина, старательно подкармливая пламя поленцами. Увидев Милану, испуганно отшатнулась, села на задницу.
— Я, вот, — и показала зажатую в руке дровину.
Глядя на девочку, княгиня едва смогла сдержать слёзы.
Брусничка помогла одеться, залезть в кровать, накрыла пуховым одеялом и тенью бросилась к двери.
— Постой.
Девочка оглянулась, посмотрела.
— Почему ты мне помогаешь?
— Я?
— Вы, все.
— Ты же — княгиня. Жена нашего князя. Как же тебе не помогать?
Милана не смогла ничего ответить, отпустила Брусничку жестом, закуталась поплотнее и только сейчас поняла, как продрогла. Получается, никто её не ненавидит? Это она сама всех сторонится? Или это они так выслуживаются? Поняв, что устала так, что сейчас начнёт выдумывать в чужих словах и жестах такое, что в них и не заложено, постаралась успокоиться, задышала чаще.
Руки легли на живот, тепло потекло внутрь. Сколько же тебе? Месяц, два? Будем считать, два. Вьюга говорила, ты спишь? Не чувствуешь? И даже решаешь, остаться или покинуть? Как же тебя удержать, малыш? Чем?
И перед самым сном всплыл вопрос, заданный Степной Матерью: для чего?
Для Кордонеца, Мечислава?
Или — для себя?
Глава третья
Верблюжников приняли по всем правилам бродского гостеприимства. Накормили медвежатиной и олениной, напоили хмельным квасом, тёмным меттлерштадским элем и местными медами, пели протяжные песни, хороводили. И под конец озёрские сабельщики подрались с верблюжниками из-за местных девок. Те, окружённые блотинцами и кряжинцами, смеялись, подначивали «ухажёров» и «защитников». Сабельщики уже научились ругаться по-местному, хотя осенью ещё не разбирали ни слова. Слушая подначки, с тройной силой бросались в атаку. Девка, Полька — испугалась, увидев, как один из ухажёров схватился за саблю, указала пальцем, вскрикнула. Но распаренный молодец обернулся к ней, подмигнул и, дыхнув закордонным перегаром, крикнул:
— Не боись, милая! Думаешь, мы вас бережём? Вам самим свою жизнь решать, красавицы! Мы смотрим, чтобы бойня не началась! Зачем нам мертвецы до боя? Воинское братание, милая.
Про братание Полька не поняла, всё боялась, что перебьют. Однако едва драка переступила какой-то непонятный для девки рубеж, блотинцы с кряжичами — закатывая рукава — ринулись на толпу озёрцев, в самую серёдку. Рассекли дерущихся на две части и, не разбирая, где кто, начали щедро потчевать дорогих гостей тумаками. Чужими руками сабли из ножен вылетали как можно дальше в ночь.
Кому надо, утром найдёт.
Испуганная Полька обернулась на терем, увидела хохочущего на балкончике Мечислава, перевела дух. Повернулась к дерущимся, пытаясь найти того витязя, что успокаивал. Теперь все перемазались, валяются, кувыркаются, вбивают друг дружку в сыру землю. Кто хохочет, кто кричит, не поймёшь, кто где.
Устали, отвалились в разные стороны сытыми пиявками, стонут от боли и наслаждения.
— Чего стоите, дуры? — весело крикнуло с балкончика. — Воды гостям и хозяевам! Не видите — так побратались, что сейчас помрут от жажды?