Змеиные боги
Шрифт:
Обида хлыстом хлещет по ребрам, и она не сдерживается. Резким рывком вскидывает руку и бьет ладонью, наотмашь по лицу. Чтобы было больно обоим, чтобы отрезвило. Не отрезвляет. Его голова нелепо дергается в бок, стекленеют непонимающие глаза. Пальцы Бестужева медленно тянутся к вспыхнувшей щека, Смоль стремительно отскакивает.
Шипит разъярённой кошкой, пока он с каким-то садистским удовлетворением шевелит челюстью, не сводя с неё глаз.
Все верно, Бестужев. Услышь меня.
– Не смей, понял? Ты не имеешь абсолютно никакого права говорить мне такие мерзости. Ты, который менял
И черт с ним.
Она разочарованно покачивает головой и разворачивается. Ни к чему хорошему этот разговор не приведёт. Что это за приступ паршивой ревности? Все время на привязи, у ноги Бестужева без возможности на личную жизнь. Мягкая запасная подушка Смоль, стало отвратительно от собственной одержимости и покладистости. Сколько раз она сдавалась, не выдирая из себя это до конца? Малейшая боль и она пряталась, баюкала своё израненное и сокровенное в тени угла. А потом снова глядела ему в рот. Идеальному.
Больше никогда…
Рука почти вылетела из сустава, когда он дернул её обратно. Впечатал в дерево, выбивая приглушенный вскрик боли.
Сумасшедший, Бестужев был уверен, что его фаза съехала и уже не вернется обратно.
Потому что её заплаканное лицо не отталкивало, сводило сума. Потому что Александр Александрович Бестужев никогда не подбирал за другими объедки. А сейчас не просто брал, готов скулить от предвкушения, граничащего с ненавистью.
Губы смяли её, приоткрытые для очередной лавины ругательств. Зло, вбиваясь до боли, закусывая и всасывая нижнюю. Смоль пахла солью и проклятым уродом, которого звала Щеком. Влажная, мягкая и не для него.
Грубо перехватил её руки, пытающиеся отпихнуть его плечи, сжал тонкие кисти, приковал к дереву. Она выгибается в протесте, сжимает зубы. И его это рвет на херовы куски, выворачивает кровавым месивом. Бестужеву не остановиться, не одуматься. Весь кислород выкачали из воздуха, оставляя только ненавистную Смоль с её грязным запахом. Нет сил чтобы отпрянуть, вдохнуть, сказать хоть слово. Приказать ей. Господи. Умолять.
Вспышка боли ослепляет, он отшатывается. Смоль смотрит на него огромными карими глазами и с ужасом вытирает окровавленные губы. Рот наполняет едкий привкус соли, нравится? Заслужил? Саша касается нижней губы и её пронзает током. Осознание приходит запоздало – прокусила. А её слёзы текут и текут, она дышит, будто вусмерть загнанная кобыла. Ещё немного и рыдания прорвутся наружу.
– Ты не имеешь никакого права поступать так со мной, Бестужев. – Шипит тихо и едко. Когда он делает шаг вперед, Катя отшатывается. Громко всхлипывает и срывается с места, на ходу подхватывая корзины.
И видит бог, он прикладывает все силы, чтобы не сорваться следом.
Хрипло дышит, сжимая и разжимая кулаки. Когда он увидел Смоль распластанной под другим, он умер. И продолжал умирать сейчас. Ощущая, как не просто перешагнул грань – перепрыгнул с разбега. А под ногами не оказалось земли – поглощающая пустота.
Он почти
– Неужели это ты, гребаная сука.
Тело рванулось вперед, будто в нем ещё есть жалкие остатки сил. Будто у него есть надежда. Неправда, эта дрянь давно бросила его один на один с его жаждой и болью.
В глазах ведьмы ликующий огонь, она с вызовом поднимает подбородок, встречая его ярость насмешкой. И это рвет остатки благоразумия. Бросок вперед, тонкая шея под рукой и удар в дровянку. Такой сильный, что верхние поленья выскочили с положенной груды, та обещала опрокинуться и похоронить под собой их обоих. Плевать.
Чернава оглушенно моргает, расцарапывает сжимающую шею руку.
– Убирай. Сейчас же сними всю ту мерзость, что ты на меня навела. Убирай говорю! – Приподнимает за глотку и встряхивает. Клацают друг об друга ведьмины зубы, голова запрокидывается. И где-то на грани сознания маячит страх. Страх, что он сейчас просто свернет ей шею.
Её голос напоминает гадючье шипение, слова перемежаются с кашлем.
– Не знать тебе покоя, Бестужев. Коли уважать силу не можешь, не сгибаешься, когда положено – она тебя перемелет. Ни одна девка мира не сумеет унять этот огонь. Пока жива твоя Смоль, маяться тебе на белом свете.
Капкан захлопывается. Он обречен, а значит и ведьме жить незачем. Под рукой бьется яремная вена – тонкий пульс касается ладони. И неожиданно что-то меняется – Чернава берет себя в руки. Удар собственного сердца, за ним другой и зажимает. Скручивает так, что пальцы разжимаются сами и он плашмя падает на землю, ударяется виском о кучу дров, прижимая руки к грудине. Каждый толчок качает не кровь – лаву, плавит вены, пузырится под кожей.
Он рычит, зарываясь носом в траву, прижимая колени к брюху. Словно побитый сраной жизнью пес. Ведьма падает на колени рядом, заходится диким кашлем, все трет и трет красные следы на шее. Он надеялся, что она сдохнет раньше. Не срослось.
– Я доберусь до тебя, Чернава. – Бестужев учится дышать заново, но злость позволяет выталкивать слова изнутри. Обещание.
Убей меня сейчас или исчезни сама, пусть пройдет. Господи, пожалуйста, это просто невозможно вынести.
Она поднимается, кашляет. В голосе больше нет чарующей нежности он напоминает воронье карканье. Пока клещи на сердце начинают разжиматься, она неспешным шагом хромает к двери.
– А что изменишь, желторотик? Сдохну я, а сила моя дальше пойдет. И понесет вперед твоё проклятие. Молись, чтобы она твоей оказалась, или померла. Коли нет – судьба твоя жалкая и одинокая.
Дверь захлопнулась, скрипнул засов, он поднялся на четвереньки. Стылый воздух шевелил взмокшие от пота волосы, бил ими в глаза. А внутри холод. Пожирающее отчаяние разверзло свою пасть и сладко откусывало от него по куску, по сантиметру.
– Нет… – Хриплый шепот, наполненный ужасом.
Дрожащий, перерастающий в глухой обреченный вой. Руки в локтях подогнулись, он снова упал, нищенски скуля в сжатые у висков кулаки. Слезы скользили из углов глаз, обрывались крупными каплями у виска, с носа, падали в траву.