Змеиные боги
Шрифт:
Софья удовлетворенно хмыкнула, с хрустом разогнула натруженную спину:
– Уговор я выполнила. Давай, девка, делай свою фотографию и айда обратно, мне ещё скотину покормить надо, из-за вашего маракуши[1] забыла в курятник зайти.
Смоль послушно достала камеру. Первым снимком вышел широкий порог и размазанный силуэт головы Елизарова, заглядывающего в темноту дверного проема. Натужно скрипнули старые проржавевшие петли, потянулась по взбухшему от дождей порогу дверь. Тяжело, будто стараясь не пустить внутрь тех, кому ещё не положено. Кто дышит, чье сердце ещё бьется.
– Баба Софа, а баба Софа, так тут нет никого, что
Старушка не удивилась, издевательски расхохоталась, бойко семеня обратно по тропинке. В ней не было и толики того страха, с которым она говорила о курганах на болоте. Оно и не удивительно: в пустой избе жили лишь чудом забравшиеся полевые мыши, их помет кучками прятался в углах.
– Дак кто ж вас, голубчиков, к старым моровым избам поведет? Грешно покой почивших нарушать, нечего туда нос совать. Избушку посмотрели? На фотографиях страшно? И ладно с вас. Тем паче ваша красавица мне лишь одну полную корзину принесла. Не моя доброта – искали бы домик сами, куковали.
Катя бросила испепеляющий взгляд на Бестужева. Тот загораться не пожелал, встретил её прямым и невозмутимым.
Вечером после их стычки со Щеком он собрал тонкий матрас и одеяло с лавки, на которую тут же переметнулся Елизаров. Акция короткая, на одну ночь – Саша лег под дверью. Обошел всю избу, задвигая на засовы ставни, проверяя их предательски громкий скрип. Закрыл и дверь. Катя чувствовала его взгляд на своей спине, когда она молча забиралась на печь. Героически сжимала зубы и жмурила глаза, вслушиваясь в мерзкий шепот Бестужева – тот рассказывал Елизарову, что она совершенно сошла сума и бродит по округе с подозрительным мужчиной.
В конце не сдержалась, бросила едкую фразу за спину: «Ты его называешь уродом, потому что он от удара увернулся? Как ты бы его назвал, если бы он ударил в ответ. И в отличии от тебя Щек мог не промахнуться.»
Елизаров бесстыже захохотал, принялся подначивать друга. А тот промолчал, только тяжелый взгляд прожигал её спину настойчивее, дольше.
К полуночи всё в доме стихло, и она соскользнула с печи. Негромко босыми ногами прокралась к оконной створке, прихватила дрожащими пальцами с собой бутылку масла. Золотые капли сноровисто заскользили по петлям, по туго идущему засову. И избушка стала её молчаливой соучастницей, бесшумно выпустившей на волю.
Щек ждал у сарая, небрежно прислоняясь к поросшей мхом стене плечом. Его расслабленный образ почти размыли тени, но глаза… Казалось, они горели жидким золотом в лунном свете. Ладони вспотели, а щеки залил румянец. Кровь ударила в голову. Слишком яркие были воспоминания об их встрече на поляне, на одежде до сих пор был его запах. Он нахально улыбнулся, отталкиваясь от стены, и переплел их пальцы, молча уводя её в тени. За дом.
Ночной лес не спал, нет, он был жив. Но жизнь эта была другая, недоступная человеческому взгляду. Страшная. Смоль спохватилась, что вышла босиком и в пижаме лишь тогда, когда крапива обожгла босые ноги, а под пятку больно юркнула острая маленькая шишка. Глаза привыкали к темноте.
Под ногами не было тропы, но мужчина шагал уверенно. Останавливался на пару секунд, вскидывал свои желтые глаза к лунному небу и что-то во взгляде вспыхивало.
«Не волнуйся, днем дорога дастся так же легко, лес поможет»
Босые ступни прижимали ласковую траву к земле, ломались ещё не окрепшие по весне мягкие стебли мятлика, хрустели мелкие ветки. Каждый шаг оставлял за собою след. Захочет ли его стереть к утру природа?
И сейчас, когда спина старухи скрылась за широкими стволами деревьев, она задумчиво закусила губу, поглядывая на компанию. Стоит ли оно того? Следы, оставленные в ту ночь их ногами, давно заросли, спрятались в выровнявшейся траве и хитрых вьюнках. Нужно ли им это?
Внутри что-то так яро вопило, протестовало.
Ты не такая, Смоль, тебе не нужно тревожить мертвых, которых ты так боишься.
Но крики подсознания стираются широкой улыбкой Щека, указывающего на огромную мрачную избу. В них она видела молчаливый восторг и жажду победы. Будто то, что ждет их внутри – невероятное, оставляющее след в памяти навечно.
И это будоражило. Сердце ускоряло свой бег и глушило шумом крови в ушах, в щемящем кульбите замирали внутренности. Опьяняющее чувство, притягивающее. Немое обещание в глуши леса – открой избу и паззл сложится, ты найдешь всему объяснение.
Слова легли на язык легко и беззаботно. И эти самые слова перевели их через незримую черту.
– Я знаю где есть другая.
[1] Старорусское обзывательство – противный человек
Глава 10
Смоль малодушно надеялась, что он промолчит, оставит без внимания тот факт, что знания эти дать ей мог лишь один, ненавистный для него человек. Ей хотелось, чтобы Саша и дальше шел спокойным размеренным шагом у неё за спиной – к злому темному взгляду она уже привыкла. Бестужев нагнал её в несколько широких шагов, поравнялся. Пошел по зарослям крапивы, словно по шелковой траве – не дрогнул ни один мускул. Только глаза – потемневшие, колючие, злые. Не видела в них Смоль задора и поразительной глубины, в которой готова была топиться, забываться. Что переменилось? Что изуродовало его, а её что оттолкнуло?
Он так и не извинился за тот горько-сладкий поцелуй на поляне, за злые слова, что хлестали её разум тяжелыми пощечинами. Он молчал, но теперь она всегда чувствовала его взгляд на себе и это не будоражило. Сколько она мечтала, чтобы он смотрел лишь на неё, чтобы смотрел так пристально и жадно? И что теперь она чувствует? Все эмоции обернуты толстым слоем грязно-бурой ваты.
Будто каждого из них переиначили, вывернули. Вкрадчивый низкий голос пустил по рукам крупные мурашки, почти физически лизнул загривок:
– Ты выбралась, верно? В ту ночь, когда этот пообещал тебя вывести к моровой избе. Ты настолько ему доверяешь?
Плечи невыразительно дернулись, Смоль ускорила шаг. Ноги сами вынесли к дому, а затем за сарай, на притоптанную траву около старых слив, мимо ломаных сучьев давно позабытых вишневых деревьев. В низину.
Щеку? Доверяет?
Доверяет? Как объяснить это обволакивающее и опьяняющее чувство? Её будто тянет на привязи – начни упираться и пятками вспашешь землю. Сопротивляться-то и не хочется. Но скажи что-то подобное Бестужеву, и он не просто высмеет – порежет острыми словами на кровавые лоскуты. Такое внутри себя баюкают – взращивают и относятся с трепетом. Желание защитить неожиданно сокровенное вбивает в её слова равнодушный холод: