Знаменье Метели

Ворон Игорь

Нигон был схвачен, к великому смущению и досаде Виласа. Старому имперцу слуга был нужен как нянька. Без раба он чувствовал себя беспомощным, подобно младенцу. А главное — на него самого падала густая тень, как на того нерадивого хозяина, против которого выступал он сам. Выходило, что это он, уважаемый гражданин города, проявил слепоту, допустил, что его личный раб оказался заговорщиком против города. Да, хозяин, распустивший своих рабов, достоин всяческого осуждения и всеобщего презрения.

Вилас был возмущен черной

неблагодарностью раба, которого он кормил и которому доверял. Такие мысли распаляли душу старого купца, и он воспылал лютой злобой к своему телохранителю.

— Чертов изменник! — сетовал он, хватаясь за голову. — Как я теперь выйду на улицу? Любой водонос или каменщик будет кричать мне вдогонку обидные слова, а женщины будут тыкать в меня пальцами!

Старик схватил клюку, намереваясь пойти в известное немногим место города, и завертел головой. Он хотел позвать своего всегдашнего провожатого Нигона, но вспомнил, что его нет, плюнул в сердцах и даже разругался.

Один, шатаясь, как пьяный, он не шел, но бежал по опустевшим улицам города, встречаясь лишь с группами воинов, несущих на плечах раненых товарищей. Из ниши каменного забора какой-то голодающий протянул ему руку за подаянием, но старик ударил по руку палкой. «Эка расплодилось нищих, — подумал он. — Неплохо, если их немного поубавится.»

Нигона сначала привязали к каменному столбу в каком-то сыром подземелье.

— Скажи, — вкрадчиво спросил палач, обращаясь к рабу, — ты знаешь, кто поджег городские склады?

— Не знаю. Ни в каких тайных замыслах против города не участвовал. Служил господину честно.

Вопрос был повторен несколько раз — с тем же результатом.

— Начинайте, — коротко приказал палач двум дюжим надсмотрщикам, державшим наготове сыромятные бичи.

Пока Нигона хлестали по голой спине бичами, палач сам вложил в раскаленную жаровню железный прут. При слабом свете глиняных ламп было видно, как спина Нигона, вначале белая, стала темнеть и покрываться бурыми пятнами.

— Стой!

Надсмотрщики остановились. Палач осмотрел и ощупал бичи. Один оказался более заляпан кровью, другой менее. Он строго взглянул на одного из них и пожевал губами. Тот задрожал.

— Господин, — стал он оправдываться, — он бил по мягким частям, его бич лучше врезался…

— Смотри, раб! — негромко, но внушительно прохрипел тюремщик. Меня так же трудно обмануть, как Жгущего!

Теперь Нигона привязали к столбу спиной. Тюремщик схватил клещами раскаленный прут и поднес его к лицу несчастного. Красный отблеск осветил искаженные страданиями лицо и глаза, широко открытые от боли и ужаса.

— Будешь говорить?

Но Нигон только застонал. Что он мог сказать? В голову ему упорно лез случай, когда друг его господина случайно застал его за «подслушиванием» о котором он даже и не помышлял.

Подошел Вилас. Его лицо, сморщенное более обычного, дергалось,

как у помешанного, мутные глаза мигали и слезились. Он хотел показать свое пренебрежение к рабу-предателю, показать всем, что ему совершенно не жалко Нигона. Жалость к рабу считалась постыднейшей слабостью в этом городе.

— Ты опозорил хозяина, обманул его! — заверещал он.

В гневе старик поднял посох и окованным его концом ударил раба в грудь, но в его старом теле не оказалось достаточно сил, чтобы удар возымел какие-то видимые последствия.

Изувеченного узника бросили в темницу, на кучу гнилой соломы. Крысы, привлеченные запахом крови, нахально шмыгали вокруг. Их противный писк Нигон находил схожим с писклявым голосом Виласа.

Через несколько часов палачи пришли за рабом, чтобы вновь пытать и допрашивать его. Однако они наткнулись лишь на отвратительный запах мертвечины и кровавый пир, устроенный крысами. Зажав от отвращения носы рукавами, они переступали с ноги на ногу, будто раздумывая, что делать дальше. В итоге один из них просто плюнул, махнул рукой и ушел. Его товарищ бегом последовал за ним.

— Встаньте, воины Тьмы! — прокатился по лагерю звонкий чистый голос, подобный первым громовым раскатам месяца Жизни.

Эидис стояла на холме, с которого было отлично видно всю расстилавшуюся впереди равнину, усыпанную шатрами. Из них медленно вылезали воины, в походной одежде, либо голые по пояс. Несколько минут были слышны лишь гомон и возня.

Креол, Дилинор, Сильтия, Хеймнонд и другие полководцы выстроились цепью спиной к стенам, гордо выпрямляя спины и оценивающими взглядами окидывая войско.

Эидис продолжала, но уже тише:

— Многим из вас уже надоела эта осада, этот город, а может и этот поход. Но я жду, что вы сделаете все возможное для нашей победы. Вздевайте доспехи, крепите мечи к поясам, опускайте ваши забрала! Я поведу вас на штурм и буду направлять ваше оружие! Вы — гнев вашей богини! Вы — сталь, что она сжимает в кулаке! Берите лестницы, хватайте арканы, щиты и идите за своими воеводами!

Речь Ведущей в Битву была встречена крайне одобрительно среди воинов. Крики радости и ярости, азарта, боевые кличи прокатились по толпам людей. Их охватил боевой пыл, что сродни гневу и они были страшны в этот миг.

Воины не создавали суеты, толкотни, давки. Богатые панцирные пехотинцы стали рядом с бедняками, простыми рабочими. Расхватав лестницы и вооружившись арканами, войско раскололось на несколько частей и каждая из них ровным строем последовала за своим полководцем.

Многие мечи были погнуты, затуплены, зазубрены о камни, но воинов это мало волновало. Они желали как можно скорее искупать их в крови. Меч — орудие убийства, и если долго не давать ему пить вдоволь крови — он ржавеет и тупится, подобно старой сарайной лопате.