Золотой цветок - одолень
Шрифт:
— Есть такой блаженный... Нищий, дурачок, зимой ходит босиком. Одноглаз.
— Так закуйте его в колодки!
— Чо шары выпучила, стерва? — спросила ворона у какой-то боярыни.
Царь засмеялся. Пучеглазая боярыня онемела, чем и рассмешила всех.
— У вороны одна нога перевязана, — заметил дьяк Артамонов.
Три дня ставили подьячие силки и петли на крышах. За ворону обещали десять золотых. Но птица в ловушки не попадалась. Блаженного Ермошку заточили в темницу, схватив на паперти. А Ермошка — хозяин вещуньи — ходил с Меркульевым по Москве. Развязка пришла на торге.
—
Меркульев прицелился тщательно и выстрелил.
— Промахнулся! — ахнул Ермошка.
Но перья от вороны полетели, задело ее пулей. Кума поднялась испуганно, кружанула и скрылась в облаке.
— Поймать бы мне сию птичку, — молитвенно скрестил руки на груди дьяк Артамонов.
Глашатай читал громко царский указ:
— А которые стрельцы и гулящие и всякие люди с табаком будут в приводе двожды или трожды, и тех людей пытать, бить кнутом на козле или по торгам. А за многие приводы у таковых людей порвати ноздри и носы резати...
Толпа стала расходиться. И в этот момент из-за широкой спины какой-то купчихи вынырнул дед Охрим. Он подсунулся к Меркульеву снизу, направил на него немецкий пистоль:
— Именем республикии!
Выстрел прозвучал куце, обрубленно. А может, Ермошке показалось, что звук был приглушенным. Меркульев глянул на Охрима удивленно. И упал нелепо, не по-атамански: сначала на колени, а после изогнулся, как в рабском поклоне, и ткнулся лбом в грязный мартовский снег. Из горла у него хлынула густая пенистая кровь. Толмач стоял над Меркульевым недвижимо.
Артамонов подошел к Охриму, тронул его за плечо:
— Пойдем со мной, старик.
— За него? За убийство Меркульева?
— Нет, за ограбление Шереметьева!
Охрим выхватил из-за пояса второй пистоль, выстрелил в дьяка и побежал в толпу торгового ряда. Два стрельца погнались за ним, но быстро потеряли след. Укрывают московляне того, кто бежит от стражи. Подоспевший Аверя остановил мужика с повозкой, забросил на сани Артамонова и Меркульева.
— Вези к лекарю, немцу. Дьяк вроде бы живой.
— А платить кто будя? — разглядывал мужик свой лапоть, тыча в него кнутовищем.
— Я тебе так заплатю, что у тя шкура слезет, — нахмурился грозно Аверя.
— Пошла, окаянная! Пошевеливай, искрометная! — испуганно понукал мужик мослатую клячу.
Подьячий ринулся в толпу, надеясь захватить убийцу-разбойника. Мужик отъехал за переулок, оглянулся. За розвальнями бежал Ермошка. Отрок не страшил возницу. Мужик остановил лошадь!
— Тпру! Стой, неудержимая! — и начал стаскивать подстреленных за ноги, чтобы бросить их под забором лабаза.
— Ты что творишь? — спросил Ермошка.
— Трупа намось некуды! Ин кобыла мертвяков боязливится.
— Вези к лекарю! Я дам тебе алтын! — выкрикнул Ермошка.
Рядом не было своих. Бориска где-то запропал. И никто из казаков не ведал о случившемся. Вся тяжесть горя обрушилась на одного Ермошку.
Цветь тридцать восьмая
Подьячий Аверя был возбужден: его кабаний лик подергивался, вспотевшие залысины поблескивали.
«Я не помышляю целовать Маню Милославскую. Но неуж мне суждена токмо эта корявая репа? Я не зарюсь на собольи меха, но добрую шубу должно заслужил. Я не тщусь стать князем и царем, но в дьяки гожусь!» — думал утаенно подьячий.
И вдруг сбылось! Аверя вершил дела дьяка. По его воле были распяты у стены дознания Хорунжий, сын кузнеца Бориска и одноглазый московский дурачок Ермолай. Палач обиходил плетью схваченных преступников излишне старательно. С них свисали окровавленные лохмотья одежды и клочья кожи. Бориска впадал в беспамятство, под ногами его растекалась лужа мочи и сукровицы.
— Пошто пытаешь дитятю? Ублюдок! — плевался и скрипел зубами Хорунжий.
Аверя не обращал внимания на рыки и хрипы прикованного к стене есаула. Отрок был главной и неожиданной удачей сыска. Вчера пошел Аверя с Матреной выбирать шубу. Кухарка поворовывала у патриарха мясо, рыбу, масло. Продавала потихоньку, копила деньги.
— Ежели не покинешь меня, куплю бобровую доху с шелковой подкладью.
— В бобровой я стану приметным. Мне бы попроще.
— Сколь просишь? — произнес сбоку юнец, разглядывая у купца увеличительное стекло в оправе.
Аверя увидел на левом мизинце отрока белую полоску от зажившей ранки. И юнец оказался знакомым: сынок кузнеца из казацкого посольства с Яика.
— Иди, Матреша, домой! Опосля купим шубу! — вытолкнул Аверя из лавки сожительницу.
Матрена обиделась. Подслушивать разговоры в трапезной патриаршего двора ей доверяют. А тут слежка суетная за юнцом. И потому не ушла, затаилась за углом, выглядывала. Очень уж любопытно. Отрок хорошо одет, при пистоле. Должно, боярский сын. В чем же его подозревают?
— Доброго здравия, — поклонился Аверя Бориске.
— Доброго! — ответил юнец.
— Позволь глянуть на пистоль? Редкое оружие! — ловко и нахально за одно мгновение обезоружил Аверя отрока.
— Не трожь! Отдай! — возмутился Бориска.
— Тихо! Пойдешь со мной в Разбойный приказ!
— Не пойду.
— Не пойдешь добром, уволокем силой. И я бы не сказал, что ты богатырь!
Бориска ударом ноги выбил пистоль из рук Авери, поймал его и выскочил из лавки. Такого Аверя ожидать не мог. Он оцепенел, побежал вслед не сразу. Юнец уже возле угла. Сейчас он скроется в многочисленных поворотах и переулках. У вора всегда сто дорог! И в этот миг из-за сруба шагнула Матрена. Она схватила Бориску, повалила его в снег, полегла на нем скирдой.