Золотой цветок - одолень
Шрифт:
— Они схватили Хорунжего и отрока, сына кузнеца. Казнят безвинных! Остолопы! Не можно брать послов! Мы сорвем присоединение Яика к России! Помыслите: Смеющев запытан в сыске, Хорунжий корчится на дыбе. Меркульев умирает от пули неизвестного убийцы. Кузнец Кузьма пропал бесследно. В посольстве не осталось ни одного есаула! Яицкие казаки пойдут на нас войной. Они разорят Астрахань! А если к ним пристанут донцы и голь? Что тогда? Тогда грянет смута! Повитель и разор государства! В сыске у нас враги!
Государь
«Столько уж лет я царствую. И все эти годы меня унижают. Мне не позволяют творить даже благодеяния! — думал государь. — Никому нельзя верить! За моей спиной вершат злодейства! Я бы выделил простолюдину по корове, по хате, по сорок локтей сукна, по три чети ржи...»
— Мурашки по спине, — шепнул Долгорукий.
— За какие провинности ты, Аверя, пытаешь отрока? — присел государь на грязную лавку.
— Он ограбил Шереметьева, государь!
— Чем ты сие докажешь? — поднял бровь Пожарский.
— У него на левом мизинце белая полоска от зажившей ранки.
Самодержец глянул вопросительно на Шереметьева. Тот покачал головой:
— Нет, государь! И полоска была не такой. И отрок тот был крепче, выше ростом, темнокудрее. Этот совсем ребенок!
Аверю прошибло дрожью. Ошибся! Не того собачонка взял. Зазря не послушался Артамонова. Дьяк велел сходить в лавку, где продавались чернильницы немецкие и розовые перья. Про дорогую бумагу надобно было выведать. Кто покупал? Когда? Разве все успеешь сделать? Как же вывернуться перед государем?
— У щенка утаен был знак нашего дозорщика с Яика, — заторопился Аверя, роясь в мошне.
— Какой знак? Где он? Покажи!
— Вот, золотая богоматерь с бирюзой.
— Где ты взял сию иконку, отрок? — ласково обратился Пожарский к Бориске.
— Я нашел ее в санях, в сене.
Отец Лаврентий прищурился подслеповато, он плохо видел:
— Позволь глянуть, государь! Ага! Так и есть! Юнец говорит правду. Это я выронил богоматерь и забыл про нее. Иконку передал в дар церкви кто-то из яицких казанков. Да, да! Вспомнил: писарь Матвей Москвин наказал мне передать подношение Троице-Сергиевой святыне. Так что безвинен агнец, государь! Я запамятовал!
— Князь, освободи отрока из цепей,
— Они с Артамоновым и моего Сеньку хотели зацапать, но я не позволил, — похвастался Голицын.
— Так, так! — вперился Михаил Федорович в подьячего. — А этого блаженного ты пытал за какие вины? За что ты его убил?
— Это ж с паперти Ермолай! Он, говорят, обучил ворону нехорошим словам. Он кричал, будто царь того... не совсем умный, можно сказать. Да ить вы сами слыхали. Хулы возводил.
— Так он же юродивый! Все дурачки ругают царей испокон веков. И никто их не казнит! Я повелю тебя, Аверя, четвертовать — за глупость! Твоя ретивость и верноподданность хуже вредительства! Что скажут обо мне люди? Скажет народ, что царь пытает и казнит юродивых!
«Сам ведь указал схватить дурачка!» — вспомнил Голицын.
— Помилуй мя, великий государь! — распластался Аверя.
— Не ползай, червь! Ответь, кто позволил тебе заковать сего казака, посла Яика?
— Дьяк Артамонов повелел! Я был против! Но Артамонов нашел медную пулю, коей убит Тулупов... Да и князь Пожарский повелел схватить его!
— Что за бред? Какая медная пуля? Какой Тулупов? — негодовал Михаил Федорович. — За что ты его повелел пытать, Дмитрий Михайлович?
— Схватить я его повелел, но не ведал, что он мне знаком! — смутился Пожарский.
Государь смотрел на себя как бы со стороны. И видел деятеля справедливости, мудреца, доброго человека, великого заступника для сирых и угнетенных.
— В чем тебя обвиняют? — участливо подошел он к Хорунжему.
— Я застрелил дьяка.
— Они так говорят? Или ты действительно убил?
— Я убил дьяка Тулупова.
— До смерти? — спросил царь, отступая.
— До смерти.
— Тулупов у нас был в Астрахани, — подсказал Пожарский.
— Почему же ты убил дьяка? — нахмурился государь.
— Дьяк запытал нашего есаула, Тимофея Смеющева.
— Ах, да! Помню! Мне говорил об этом батюшка Лаврентий. Я накажу сурово воеводу за своеволие. Но ты впредь будь благоразумным. Токмо я вправе судить своих рабов, своих дьяков. Поелику я государь!
— Князь Пожарский пожаловал ему когда-то золотой шелом, — ехидно ветрел Долгорукий.
— Сие было! — подтвердил Пожарский. — Мы вместе с ним поляков били.
— Отпустите его. И одарите богато из моей казны за обиды, — повернулся царь к выходу, перешагнув через голову распростертого на полу Авери.
— Чем облагодетельствовать? — улыбнулся весело Федор Лихачев.
— Золотой саблей, перстнем и шубой, — расщедрился государь.
«За Яик можно дать и поболе», — отметил про себя дьяк посольского приказа.
Рыжий верзила высвободил Хорунжего. Шереметьев взял на руки истерзанного Бориску и пошел к выходу, где стояли кошевки.