Золотой цветок - одолень
Шрифт:
— Завтра на охоту, бояре! — напомнил царь, направляясь к своим палатам.
...Федор Лихачев поехал к лекарю, где лежали Меркульев и Артамонов. Толстогубый немец поклонился важно знатному гостю:
— Добро пошаловать!
— Как дела?
— Меркульев есть бред, но опасность миновал! Артамонов есть ясный ум. К нему есть хождение подручный. Я не можно их удержать. А вам кто есть нужен? Меркульев?
— Мне потребен Артамонов.
— У нем есть подьячий Аверья.
— Неужели Аверя?
Лихачев сбросил шубу на руки молчаливой прислуге, решительно
— Пшел вон отсюда, костолом, — брезгливо сморщился Лихачев.
Подьячий выскользнул за дверь. Артамонов дернул уголками губ, закрыл устало глаза.
— Мне все известно.
— Винюсь, Ионыч. Сие я натворил. И отец Лаврентий.
— Вы хоть ведаете, что сотворили?
— Защитили безвинных. Спасли Хорунжего, посла казацкого Яика.
— Но вы раскрыли дозорщика моего. Теперь казаки разорвут писаря. Я не успею подать ему знак о побеге.
— Какого писаря, Ионыч? Тебе плохо?
— Эх, Федор! Я не лезу в твою квашню. Почему вы в мою полезли? Вы допрашивали Аверю при Хорунжем и юнце. Вы огласили имя моего дозорщика!
— Да, да! Какой-то там Матвей Москвитин...
— Москвин!
— Пущай так: Москвин. Он передал иконку отцу Лаврентию, но ведь царь не тянул за язык попа. Попик сам проболтался. Мог бы и промолчать...
— Отец Лаврентий не знал, что везет иконку с тайником от дозорщика.
— Не пойму ухитрительные тонкости. Пущай Хорунжий проведал имя твоего дозорщика. Но есаул в Москве! Как он свяжется с Яиком? Ты придержи посольство на две-три недели. А своих людей на Яик пошли раньше...
— У тебя все так просто, Федор. Да пока мы здесь размышляем с тобой, на Яик уже, наверно, летит весточка.
— Мне ведомо, что вестовые соколы у них изъяты. Уж не сорока ли на хвосте понесет новость?
— И сорока-белобока может, — ответил серьезно Артамонов.
— Выкрутишься. А я к тебе по другому делу, Ионыч.
— Говори, Федор.
— Твои люди обложили в Москве толмача Охрима и Остапа Сороку.
— Да, воров укрывает князь Голицын. Охрим жил и у Авраамия Палицына в посаде. Но мы разбойников возьмем.
— Не трожь их, Ионыч. Выпусти из Москвы.
— Но они ограбили Шереметьева.
— Знаю, Ионыч.
— Почему же я должен выпустить разбойников?
— Возьмешь их позднее. Когда-нибудь!
— А теперь?
— Они увезут оружие в Запорожье Тарасу Трясиле. А нам выгодно усилить восстание супротив поляков. Чуешь, какие силы потребуются ляхам для борьбы с мятежом? Они ослабнут на границе с нами, уведут полки на войну с чубатыми запорожцами. И открою тебе тайну: мы, под нажимом бояр, заключили договор с Мурад-султаном! Обрушимся вместе с турками на Очаков. Атаман дончаков Наум Васильев скоро получит указ о выступлении в поход. Поляки сегодня — наши враги заглавные!
— Но так мы никогда не изничтожим разбой.
— Каждому овощу свое время.
— А как быть, Федор, с утайной казной Яика? Государе молвил при боярах, что золото принадлежит казацкому войску. Я так его понял.
— Ты все понимаешь слишком прямо, Ионыч. К захвату казны
Цветь тридцать девятая
Чалый дышал трудно, ецкал в утробе селезенкой, не верил копытом в запоздалый апрельский наст. И не мог понять конь хозяина: в какую сторону ему ехать надобно. А Ермошка опустил поводья, закрыл глаза от радости и весеннего, бьющего в лицо солнца. Пушистые попрыгуньи-белки верещали и бросались огрызками сосновых шишек. Над головой металась и трещала сорока. За покрытым льдом притоком реки раздавались пронзительные крики царского выжлятника, свист загонщиков, ржанье коней. Князь Голицын остался где-то слева, в осиннике.
— Обойдется и без оруженосца, — усмехнулся издевательски Ермошка, потирая пальцами свой черный камушек с белым крестиком.
Набатные удары колотушками по медным жаровням и барабанам, выстрелы и крики становились все приглушеннее, а вскоре и вовсе пропали. Ермошка сиял, ибо жилось хорошо. Меркульев пришел в себя, выздоравливает. Бориска вообще не очень пострадал. Ободрали его плетью в сыске, вырвали кожи клок кузнечными клещами, но кости целы! Хорунжий ходил по Москве в шубе собольей, с царской золотой саблей.. А в Ермошкину мошну сами деньги падали! Вчера князь Голицын попросил Ермошку вымазать дегтем ворота в усадьбе Милославских.
— Одарю цесарским ефимком, — заговорщицки подмигнул князь.
— За один золотой не согласен, — отрицательно замотал головой Ермошка.
— Ты, однако, обнаглел...
— Нет, княже! Усадьба борзо охраняется. Псы там презлючие. Да и Манька Милославская безвинна. Мы поклеп возведем на нее дегтем. Грех приму на душу.
— Ну, хорошо! Я дам три золотых. И возьму тебя на царскую охоту. Ты ж царя еще не видел. Живого царя покажу!
— И за три дуката не пойду мазать честные ворота. Давайте пять золотых.
— Живодер! Ты никогда не попадешь в рай! — возмутился Голицын, но раскошелился.
Вражда между Голицыными и Милославскими Ермошку не интересовала. Пущай пакостят друг другу. Ворота дегтем он измарал ночью, приласкав псов заготовленными загодя кусками мяса. Были у Ермошки причины для радости. Жаль токмо вот, не удалось обмануть Голицына по-крупному. Князь хотел купить говорящую ворону, не знал, что она пропала, улетела куда-то.
— Продай птицу-вещунью, — потирал он пухлые свои руки, переходя на дружеский шепот.
— Ворона дорогая, княже, — как всегда начал хитрить Ермошка.
— Ты полагаешь, будто я не приобрету попугая? Да я могу купить католическую церковь! Вместе с кишками! И с папой римским!
— А сколь бы вы дали за вещунью?
— А ты сколь просишь?
— Сто золотых.
— За паршивую ворону сто больших ефимков?
— Не за паршивую ворону, а за ученую птицу. За грамотейную говорунью!
— Люди добрые! Гляньте на этого хама!
Сторговались на семидесяти кругляшах. Ермошка поймал какую-то захудалую ворону у собачьей будки и принес ее князю. Но Голицын оказался хитрым.