Золотой ребенок Тосканы

Боуэн Риз

Хьюго подполз к ловушке и, приподняв ящик ровно настолько, чтобы просунуть внутрь руку, схватил голубя. Тот бил крыльями и вырывался, когда Хьюго тащил его, но он скрутил птице шею, и голубь затих. Еще мальчиком, живя дома, Хьюго знал, что на фермах вокруг забивают свиней и кур. Теперь как участник боевых вылетов он, конечно, убивал, когда сбрасывал бомбы на автоколонны и железнодорожные станции, но взрывы происходили где-то далеко внизу и будто не имели к нему лично никакого отношения. Глядя на теплую тушку, Хьюго осознал, что впервые убил кого-то голыми руками, и его потрясло, с какой легкостью можно

отнять жизнь.

Но эта мысль была вытеснена мыслью о Софии, какие будут у нее глаза, когда она увидит, какой подарок он приготовил для нее. Это будет первый раз, когда он сможет дать ей что-нибудь взамен. А еще она точно обрадуется парашютному шелку, который ей сразу понравился. Двойной подарок! Хьюго чувствовал себя до нелепости счастливым.

Он лежал, изнемогая от усталости, и пытался вспомнить, что он дарил Бренде. Была ли та в восторге от подарков? В первые дни их романа Хьюго нарисовал ее портрет. И он ей понравился. А потом? И он смущенно осознал, что его подарки были безличными, такие делают, не особо задумываясь: дорогие духи, пара шелковых чулок… В том, что они отдалились друг от друга, его вины было ничуть не меньше, чем ее.

«После войны я буду дарить ей то, что хочет она. И маленькому Тедди тоже, — подумал он. — А София? — мелькнуло в голове. — Неужели мы больше никогда не увидимся?» «Что за бред, — ответил он себе. — Ты не можешь влюбиться в Софию. Она была удивительно добра, когда тебе требовалась помощь, но ты знаешь ее едва ли пару недель. И ты слаб и болен, а мужчины часто влюбляются в медсестер…»

Он отгонял мысли о Софии, пока она сама не пришла к нему той ночью. Лицо молодой женщины, когда он поднес ей свои дары, так светилось от радости, что Хьюго почувствовал, как его сердце тает. Оно слишком долго спало, а теперь снова стало сердцем молодого Хьюго, устремленного к миру, сраженного его красотой и полного надежд на будущее.

— Это же голубь, — удивилась она. — Как тебе удалось поймать его?

— Очень просто. Я устроил ловушку, голубь прилетел и купился на приманку. — Хьюго улыбнулся. — Будем надеяться, что у него есть братья и сестры.

— Я могу это мясо потушить или сварить хороший бульон, — сказала она. — Мой сын Ренцо в последнее время выглядит неважно. Боль в горле и кашель никак не проходят. Бульон пойдет ему на пользу. И тебе тоже.

— Нет. Оставь его Ренцо, — настаивал он, — бабушке и себе. Это подарок.

— Чепуха, — отмахнулась она. — Нам всем хватит!

Затем она перебрала куски парашюта.

— Такой мягкий! Просто шикарно! Я сошью из него отличную нижнюю юбку и панталоны. — Она прижала ткань к лицу, улыбаясь ему. — Очень жаль, что ты не увидишь, когда я закончу и надену их. — Ее взгляд был явно полон кокетства.

Он смущенно улыбнулся.

— А может быть, лучше… — задумалась София, — если я смогу обменять этот шелк на то, что нам нужно, например на оливковое масло. Я знаю, что у Бернар-дини есть несколько бутылей, спрятанных в подвале. Джина Бернардини любит хорошие вещи. — Она посмотрела на него. — Как думаешь?

— Они увидят, что это парашютный шелк, и догадаются, что я здесь.

— А если я скажу, что нашла парашют в лесу?

— Это будет означать, что где-то в этом районе прячется чужак, спустившийся с неба. Кто-нибудь может донести

немцам, и они будут искать меня.

Она вздохнула:

— Ты прав. Это риск, на который я не могу пойти. — Затем ее лицо снова прояснилось. — Но когда немцы, наконец, уйдут и придут союзники, мы все равно будем торговать, поэтому я припрячу немного шелка на всякий случай.

Хьюго прикончил поленту с оливковым маслом, которую она принесла ему, и вернул ей ткань, в которую была завернута тарелка. Она сложила ее, затем подняла голову и спросила:

— Ты тоже все время думаешь о своей жене, как я думаю о нем, моем Гвидо?

— Нет, — ответил он. — Боюсь, что нет. Нечасто. Недостаточно часто.

— Ты счастлив в браке?

— Если честно, то нет. Мы слишком разные. Мы познакомились во Флоренции, когда были студентами. В Англии я, скорее всего, никогда бы не встретился с ней. Я родом из знатной семьи, а она была, ну, в общем, из среднего класса, можно и так сказать. Ее отец — служащий банка. Ничего плохого в этом нет, просто дома мы бы никогда не встретились. Но мы оба разделяли страсть к искусству. И она была так хороша со своими прелестными ножками! Она любила веселиться, танцевать и пить вино. Мы были иностранцами в чужой стране, и это сближало нас еще больше. — Он замолчал, чтобы убедиться, поняла ли его София, а затем продолжил: — Я-то думал, что мы проведем год во Флоренции, а потом расстанемся, но мы были молоды и неопытны. Когда Бренда объявила, что ждет ребенка, я поступил правильно — женился на ней. Какое-то время мы жили в Лондоне. Я рисовал и работал в художественной галерее. Родился ребенок. Все было замечательно.

— А потом? — спросила София. — Что-то пошло не так?

— А потом здоровье моего отца ухудшилось — во время Первой мировой он был отравлен газом. Он позвонил мне и сказал, что я нужен ему в Лэнгли-Холле, потому что он больше не может управлять имением. Поэтому я привез Бренду с сыном жить в наш большой дом в провинции. Она этим очень тяготилась. Слишком уж далеко от светского блеска, городской жизни и веселья. И она так и не поладила с моим отцом.

— Так что же будет, когда ты вернешься домой?

— Я не знаю, — сказал он. — Поживем — увидим.

— Она хотя бы любит искусство. Это хорошо, — задумчиво проговорила София. — Расскажи мне о своем творчестве и учебе. Мне очень интересно.

— Не сейчас. Тебе нужно выспаться. Иди домой.

— О, но мне нравится слушать об искусстве, — сказала она. — В этих местах творило столько великих художников: Микеланджело, Леонардо, Фра Анджелико, Боттичелли…

Хьюго был впечатлен. Он спрашивал себя, может ли какая-нибудь крестьянская девушка в Англии назвать имена английских художников?

— Ты знакома с живописью?

Она пожала плечами:

— Картины великих украшают наши храмы. Однажды перед войной я ездила во Флоренцию со школьной экскурсией. Я поверить не могла, что кто-то может рисовать так восхитительно. А скульптура? Ты видел Давида Микеланджело? Монахини сказали, что мы не должны смотреть на него, потому что он голый. Но он прекрасен, не так ли?

— Так ты все-таки посмотрела? — Хьюго засмеялся.

Она смущенно улыбнулась:

— Я лишь изучала великое искусство. Это не грех. Ты рисуешь обнаженные тела?