Золотой шар
Шрифт:
Нильс-Олав сидит за опустевшим столом. Кузнец похлопывает его по плечу и наливает посошок. Мариус с недоверчивым видом вертит в руках чертежи. А Нильс-Мартин тем временем направляется со своею свитой в пасторову усадьбу, чтобы засвидетельствовать почтение кузине, приехавшей из столицы.
Кузина — дама незамужняя и собою видная. Она находит, что племянники ее набалованы и не умеют себя вести. Мать им чересчур потакала, а отец ими почти не занимался. Она решительно закрывает крышку спинета. Она позаботится о том, чтобы по крайней мере младшие дети получили должное воспитание. Майя-Стина ее недолюбливает. В отсутствие кузины она играет с малышами и поет им песенки, какие певала Анна-Регице. Но в пасторовой усадьбе она теперь
Нильс-Мартин на Горе появляется редко. Когда вспомнит, тогда и заскочит. Сунет очередной подарок, пройдется по комнатам, повыдвигает все ящички, подразнит попугая и непременно спросит Майю-Стину, отчего бы ей не выйти за господ Хокбиен? Поврозь-то они не ходят, а от младшего не услышишь ничего такого, чего не сказал бы наперед старший. Шутки шутками, а женихи они хоть куда, разве что малость занудливы. И, потрепав Майю-Стину по руке, Нильс-Мартин уже мчится под Гору, свой долг по отношению к семье он исполнил. На взгляд Майи-Стины, он слишком суетится, ну и что в этой суетности хорошего?
С кем она сдружилась — так это с чернокожим слугой Руфусом. Он выучился их языку, только слова выговаривает мягко и нараспев. Нрава Руфус тихого, по нему и не скажешь, что он дикарь, а там бог ведает, что у него на душе. Если, конечно, она у него есть. Когда Руфус не прислуживает Нильсу-Мартину, он идет на пустошь и высаживает там деревца, а садовое дело он знает.
Майя-Стина любила смотреть, как он копает лунки, рыхлит землю, удаляет лишние побеги. Места он выбирал такие, чтобы саженцам легко дышалось и их не затенял кустарник. «Слышишь, о чем они говорят? — подзывал он, бывало, Майю-Стину. — Они говорят, что корни должны еще укрепиться. Что им вреден морской туман и что они ждут не дождутся, пока вырастут». Майя-Стина опускалась на колени и, прильнув ухом к тоненькому стволу, слушала. Но больше всего ей нравилось беседовать со старым ясенем, что стоял на Острове спокон веков. Она усаживалась у его подножия в своем коричневато-лиловом муслиновом платье, прислонялась к седому стволу — и срасталась с ним воедино. Она проникала взглядом и себя, и землю. Зеленела трава, сама она сидела у колодца, в котором отражалось время. Оно золотом переливалось в воде, а на дне колодца виднелся грот. В гроте шумели ветры. С замшелых стен струйками сочилась влага. В грот заглядывало солнце и озаряло нагую женщину, что лежала, окруженная барахтающимися младенцами. В солнечных лучах пухлые тельца их розово блестели. Позади нагой женщины, отступя в тень, притаился некто с помертвелыми, вывороченными губами. Он протягивал к детям скрюченные руки, хватал их за шиворот и отправлял себе в пасть. Но подле женщины, лежавшей на солнце, нарождались все новые и новые дети. Она обнимала их и, улыбаясь, притискивала к своему золотистому телу.
Но вот на солнце набежало облако и грот исчез и обернулся зеленым лугом, по которому бродили люди. Среди них была женщина, такая же чернокожая, как и Руфус, и походившая на него обличьем. Она склонилась над колодцем, что был вырыт посреди луга, зеленевшего на дне колодца, куда смотрела Майя-Стина. Лица их слились, сплылись в ярко-золотое пятно, оно посверкивало перед глазами у Майи-Стины, которая сидела в своем муслиновом платье у подножия ясеня, прислонясь спиною к его стволу, между тем как Руфус колдовал над ольхой, не желавшей расти прямо. «Мне пора домой, к Йоханне», — сказала Майя-Стина. Поднялась и отряхнула подол.
Майе-Стине стукнуло сорок. Кто бы мог подумать? Сорок лет — это вам не шутка. Но выглядит она совсем молоденькой, и щеки у нее ничуть не огрубели. Вот только у глаз появились тонкие морщинки, словно там просеменили, прежде чем расправить крылышки и взлететь к солнцу, две маленькие-премаленькие божьи коровки. Это ее огорчает? Нисколько.
Майя-Стина отправляется на ярмарку. Ее устроил Нильс-Анерс — на площади за ратушей. Кроме Йоханны, которая осталась дома с кошкой и попугаем, на ярмарку повалил весь городок. Выбрались туда и кузнец, и Мариус, и Нильс-Олав, коих мы в последний раз видели в кузнице, — не сидеть же им там безвылазно! Изелина в своем серебристом плаще стоит у телеги с гончарной посудой и разглядывает тарель с зеленым обводом. Поодаль стоят девицы в нарядных передниках и разглядывают Изелину. Та, что покрасивее, завернула края передника к самому поясу, — ей уже надарили гостинцев.
А вон, рядом с палаткой пирожника, где возятся и ревут дети, уронив в песок выпеченную сердечком коврижку, жена фогта судачит с женой Нильса-Анерса. Сам же фогт постукивает тростью и посматривает на питейную палатку, в которую набились мужчины. Фогту тоже нужен роздых, потому он и выставил там человека на случай, если дойдет до драки.
К волшебному фонарю вытянулась очередь, однако Нильс-Мартин протискивается вперед. Он приникает к квадратному глазку. Перед ним предстает гора, из ее жерла вырываются огонь и дым. Н-да. Нильс-Мартин распрямляет спину и выпячивает нижнюю губу. Оглянувшись, он устремляется к пасторовой кузине, которая вышагивает, окидывая суровым взором тех, кто нечаянно толканул ее в давке; грудь ее туго стянута кружевной шалью.
Легкий воздух полнится гомоном, женским смехом, сердитыми окриками, ребячьим ревом и клекотом огромной птицы, что парит под солнцем.
Господа Хокбиен отыскивают в сумраке питейной палатки Нильса-Олава, подсаживаются к нему с двух сторон и заводят разговор о заемных деньгах. «Куда это годится, господин Нильс-Олав?» — укоряет старший. «Никуда не годится, — подхватывает младший. — Знаете, сколько вы нам задолжали? Ваш долг изрядно превышает стоимость вашего дома. Вы обязаны вернуть часть денег, господин Нильс-Олав, желательно большую и желательно скорее. Не будем откладывать. Долг за вами чудовищный, господин Нильс-Олав. Так что теперь вы станете ловить рыбу для нас, господин Нильс-Олав. Все, что вы ни заработаете с этой минуты, — наше. Вы должны уяснить себе, что с этой минуты вы принадлежите нам». Они встают и, похлопав его по плечу, удаляются. Нильс-Олав дует водку. На душе от этого радостнее не делается, зато проходит обида.
А тем временем на площади появляется силач, который приехал с материка показать, на что он горазд. Он олицетворяет собой голую мощь: по всему телу его бугрятся мускулы, на короткой шее посажена маленькая голова с пустыми глазами. Присев, он берется обеими руками за железный брус с шарами на концах и рывком выпрямляется. Еще рывок — и он выкидывает брус кверху.
Толпа ахает. «Такому бы невод вытягивать», — замечает кто-то из зрителей. «Жульничество», — бурчит другой. А силач уже держит перед собою железный прут и показывает знаками, что сейчас сведет вместе его концы. От напряжения маленькие глазки его выкатываются, руки дрожат, на плечах выступает испарина. Прут нехотя поддается.
«Жульничество!» — выкрикивает все тот же голос. «Выходи, кто хочет», — предлагает силач, швыряя прут наземь. Из толпы выдвинулись два парня. Они пробуют брус ногой. Потом один из них наклоняется и, ухватившись за брус, приподнимает его не более чем на палец. Колени у него подламываются, и он падает. Второй уже стоит наготове, расставя ноги. Он приседает, хватается за брус и — у-уууп! — отрывает его от земли. Толпа замирает. Нет! — роняя брус, парень отскакивает и плюхается на задницу. «И сейчас скажете, жульничество?» — спрашивает силач, ворочая маленькой головой.