Зов Оз-моры
Шрифт:
Дьяк взял столбец, потряс его и положил на стол.
– Ну, ты ступай, ступай! – улыбнулся он Михаилу, обнажив руины, которые когда-то были зубами.
– А приходить когда?
– Через две недельки. Нет, для верности через три. Поищем мы записи в писцовых книгах. Авось да отыщутся.
Дворовый Боборыкина в ярости вернулся в заезжий дом.
– Похоже, завязли мы в Новгороде, – выпалил он.
– Ты ж ожидал этого, – ответил Денис. – Чего теперь злишься?
– Где три недельки, там и пять, и десять… – немного отойдя от гнева, вздохнул
– Неужто тут гулящих девок нет? – не подумав, брякнул Денис.
– В Новгороде? Полно их тут, но душа к ним не лежит, – грустно ответил Михаил. – Я на своей голубке полгода как женился. Ни на кого больше не смотрю. А тебе-то Боборыкин почему позволил взять Варю с собой?
– Я его не просил. Он сам велел. Сказал, чтоб лечила нас, ежели кто в дороге занедужит.
– Она у тебя лекарша?
– Имей в виду.
– Почему ты её не Варварой, а как-то по-другому зовёшь?
– Толга она от рождения. Так и ты её зови. Слово «варя» она не жалует. Это «дырка» по-ихнему.
– Она нерусская у тебя?
– Мордовка.
– Ишь ты! – покачал головой Михаил. – Пойдём ужинать, а изутра в город отправимся. Времени у нас теперь воз и маленькая тележка. Подьячие искать записи будут… а мы куковать. Ну, покукуем…
На торг они отправились сразу же после завтрака. Варвара ходила от лавкиа к лавке, привередливо выбирая себе сапожки. Наконец, нашла червчатые[4], из козлиной кожи.
– В самый раз для жены стрелецкого десятника, – сказала она. – Или уже не десятника?
– Не десятника уже, не десятника, – кивнул Михаил.
– Ты-то откуда знаешь? – смущённо спросил Денис.
– Чую, – ответил дворовый Боборыкина.
«Она меня по миру пустит…» – подумал Денис, но послушно отсчитал продавцу серебряные копейки.
Схватив сапожки, Варвара мечтательно вздохнула:
– Теплеет. Я распашницу[5] хочу. Пусть небогатую, но распашницу. Серебро ведь из схрона ещё осталось. Да и жалованье ты получал, и мёдом торговал. Изыщешь деньги.
Денис горестно вздохнул и пошёл с ней дальше от торговца к торговцу. Платья Варвара выбирала так же придирчиво, как и сапожки. В одной из лавок она привычно сняла с себя верхнюю одежду, чтобы примерить летник, и тут же к ней подошла молодая женщина, аккуратно, не кричаще нарумяненная и добротно одетая.
– Я супряжанка хозяина. Нежкой меня звать, – вкрадчиво представилась она. – Вижу, ты на летники смотришь? Какой желаешь, жадобушка?
– Распашной, – ответила Варвара. – Чтоб расстегнуть можно было.
– Тут много летников. Найдём и распашницу для тебя. Ты разболокайся, а я посмотрю, чтоб мужичуги не зашли. Сбрасывай с себя всё, окромя срачицы. Разголяйся, разголяйся, не страшись.
Варвара начала снимать с себя одежду, чтобы примерить летнее платье, но остановилась, услышав удивлённый вдох жены лавочника.
– Какая сгожая у тебя сустуга, жадобушка! – всплеснула руками Нежка. – И богатая какая!
– Это и есть золотой сюльгам, – ответила Варвара. – Мне его супруг подарил. Он за дверью стоит. Высокий, чернобородый…
– Сюльгам? Не слыхала такого слова.
– В наших краях эти застёжки так зовут.
– Ты чужница? А я-то подумала, жихарка самородная… ну, когда ты вошла… беленькая такая. Выглядишь как новгородка… или, может, чухонка…
– Издалёка я, – улыбнулась ей Варвара. – Толгой меня звать.
– Имени даже такого не знаю, – хмыкнула Нежка.
– Теперь будешь знать: Толга.
– Нехристианское оно какое-то…
– Как и у тебя…
– И крестика на тебе нет.
– С утра забыла надеть, – нашлась Варвара.
Нежка хихикнула, настоящие христиане ведь не снимают на ночь крест. Варвара не поняла, что развеселило её собеседницу, и решила вернуться к разговору о заколке.
– Зачем тебе мой сюльгам? – спросила она.
– Живёт недалечко корыстовный[6] купчина. Собирает он их… но для души, а не корысти ради…
– Сюльгамы собирает?
– Сустуги разные. Их тут уже не носят, а напереж у всех они были. Купчина их скупает, чистит, правит… Любит! – Нежка завистливо посмотрела на Варварин сюльгам. – Дорого он тебе заплатит. За такую-то редкость!
– Ты, чай, не сводня? – в лоб спросила её Варвара.
– Была б сводней, жадобушка, без обиняков бы тебе всё и сказала. Без сустуг и сюльгамов обошлась бы. Спросила б напрямую: «Охотишь мужика?» – и всё. Я позаправду для собирателя стараюсь. Глеб Завидович – так его звать. Говорят, его далёкие пращуры волхвами были. Для него я стараюсь, за серебро. И не страшись, не ограблю тебя. Говорить с купчиной будешь днём в его лавке.
Варвара задумалась, теребя двумя пальцами золотой подарок Дениса. «Понадеюсь, что не ограбят они меня. Продам сюльгам! – потекли её мысли. – Справлю тогда душегрею на меху. А что мужу говорить буду? Как оправдываться стану? Он же подарил мне этот сюльгам… Подарил, конечно… Но много ли мне проку от этого украшения? В городе, глядя на него, люди не восхищаются, а недоумевают. Нежка сказала, что в Новгороде сустуг ни у кого уже нет. Да и в Тонбове не видела я сюльгамы ни на девках, ни на замужних бабах. Только в деревнях их и носят. Ну, и зачем тогда он мне? Продам, а Денису скажу, что потеряла. Душегрея-то всё-таки нужнее. Прикуплю её прямо здесь, у Нежки…»
– Дам купцу посмотреть на мой сюльгам, – наконец, решилась Варвара. – Ежели и он свои сустуги мне покажет. Любопытно ж.
– Покажет. Вестимо, покажет.
– Ну, а там, глядишь, и сторгуемся с ним. Тебе долька будет. Потом я у тебя ещё душегрею куплю.
– Ну, вот и вылюдишься. И тебе велесо[7] будет, и мне, – обрадовалась Нежка. – А к Глебу Завидовичу приведу тебя хоть сегошни.
– Ныне не выйдет, – вздохнула Варвара. – Вот как супруг уедет по делам, так я враз и к тебе.