Звезда Аделаида - 2
Шрифт:
– Что соделал ты с собою, возлюбленный мой брат?! Зачем отошёл ты от благородных ромейских обычаев и отрастил такую щетину, только уродующую прекраснейший, богоподобный облик твой?
– Соделал я так, дабы менее утомляла меня собственная внешность и её зловещие изменения. Воистину ужасна не щетина, а изменения внешности сии, умучавшие меня, доставляющие мне зла столь много, что не в силах передать я тебе сие, брат мой Северус.
– И давно ты опять стал меняться? Да и перемен внешности твоей не замечаю я сейчас, - снова-здорово, Северус солгал.
___________________________________________
*
* * Ты действительно любишь меня! Любишь! Ты любишь меня! Я счастлив! Поистине счастлив! (иск. англ.)
* * * Пинта равна одной восьмой Британского Имперского галлона. Б. И. галлон равен примерно четырём с половиной литрам.
Глава 43.
– Да, менялся я - от мертвеца живого к призраку некоему с глазами страшными, зелёными, и снова к мертвецу жутчайшему, потом опять к зеленоглазому уроду. Истинного же облика своего не даровали мне боги справедливые приобресть. Значит же сие, что по воле богов, карающих за повторное обладание братом старшим, не принёсшим тебе, высокородному патрицию, ни грана удовольствиия, приговорён я… Стать либо двойником этого негодного свободного человека Гарольдуса на веки вечные, либо страшным, как сосущая кровь у спящих в истинном облике своём, ламия.
И сие же означает, что не выйду я из опочивальни своей, да ослушаюсь я даже приказа твоего, о Господин дома! И быть тебе самому с невестою твоею обручённым. Да станет она хорошею супругою тебе в первую же нощь вашу, а я... Я лишь ждать стану, покуда натешишься ты женою младою и, быть может, вспомнишь о брате твоём несчастливом.
Хотя нужны будут лишь приношения богам справедливым за меня и грех мой вели… Прости, не сдержан я на язык сегодня. А всё из-за сего чудовища - Гарольдуса двойника, в коего обратился я из мертвецкого вида поутру дня сего.
– Но я не могу быть с женщиной, как ты не понимаешь, Квотриус?! Я не желаю женщин, ты - мой возлюбленный, и мне не требуется никого более. Я просто телесно не смогу быть с женщиною. Понимаешь ты словеса мои, хотя бы теперь, да прямо сейчас?
– Нет. Ибо в начале не ведал я мужеской любви, а спал с женщиною с отрочества своего. Но сие не помешало мне полюбить тебя до безумия, как и сейчас осмеливаюсь любить, хоть и стал я уродлив, как Гарольдус. Даже глаза у меня ужасающего цвета сего, что и у него, урода премерзкого.
Брат мой, и после этого разве позволишь ты, если назову я тебя, как прежде, ветром северным своим?
– По-прежнему люблю я тебя, Квотриус, путеводная звезда моя…
– Потеряли глаза мои цвет, от рождения бывший, и нет в этих пустых зелёных глазах, кои и не мне принадлежат даже, света звёздного боле!
Вот ты, брат мой и Господин, не спешишь раскрыть для меня объятия свои, дабы на груди твоей хоть на несколько мгновений забылся я и спрятался от несчастья моего. А отчего сие? Стыдишься ты меня, такового уродливого и страшного, неприятнейшего не только в объятии, но даже и на вид? Инако как мне объяснить для себя
– Тем, что я влюблён снова, влюблён, как мальчишка, в твой грязный прообраз, античный красавец. Но осмеливаюсь, загнав занозу под кожу, любить и тебя, мой Принц из сказки, мой прекрасный бог!
– Ты не поверишь мне, знаю, Квотриус, но ты много красивее Поттера, сиречь Гарольдуса Цейм…
– Я знаю. Сие есть родовое его имя. Но не хочу я более о нём.
– А я и не буду. Скажу я, ты есть настоящее воплощение Аполлона греков! Знаю я, что ромеи переняли бога солнечного сего к богам своим безболезненно.
И не мне, так не схожему обликом своим с тобою, раскрывать объятия, но это ты должен принять меня таким, каков я уродился. Ведь некрасив я, Квотриус мой неповторимый в изменениях своих…
– О, не-э-т! Это ты прекрасен, как невиданный цветок, занесённый бурею зимнею к нам, на Север. Это твои волосы пахнут травами неведомыми и отварами чародейскими! Это твои глаза источают свет невиданный никем из живущих смертных. Только я, недостойный полукровка, отчего-то первым узрел неземную красоту твою. Верно, по рассказам твоим, заняты вы в во времени «твоём» политикою излишне, вот и не время вам, чародеям будущего, обрести счастие друг с другом в объятиях. Ибо вели вы себя, как варвары некие, учинившие междоусобицу гнусную, кровавую.
– А что, к примеру, скажешь ты, о Квотриус, о носе моём?
Ну же, скажи что-нибудь красивое о признаке сём принадлежности роду Снепиусов, попробуй-ка поэтическое мастерство своё на деле - в описаниях тела, в данном случае, лица частей и построения его!
– Нос твой нежен кожею шёлковою и приятен в очертаниях, словно бы мастер вытесал его осторожнейше, боясь соделать движение лишнее, из мрамора белого, с прекраснейшей, изумительнейшей горбинкою, с тонкими, узкими, изящнейшими крыльями.
От себя же ещё плюсом добавлю - да и весь ты таков, словно мастер некий видел как-то в жизни красоту истинную и воплотил её во всех твоих чертах, пропорциях тела, всю, без издержек неких и без изъяна единого.
– Хорошо же, раз считаешь ты меня красавцем таким, то и мне легче будет быть с тобою, мой бог, Квотриус.
Северусу показалось сейчас тело Квотриуса очень схожим с отмытым, но столь желанным телом Гарри.
– Возляжем же на ложе, ибо хочу я доказать тебе, что люблю тебя с каждым днём жизни своей всё больше, мой желанный, единственный мой.
И в момент произнесения фразы профессор безоговорочно верил в правдивость своих слов и нерушимость слова чести графа Снейп.
… Снейп прижимался в исступлении страсти, давно не имевшей никакого выхода, к выгнутой в экстазе спине брата. Он едва лишь сделал в нём несколько движений, когда Квотриус захрипел от вожделения и жажды более глубокого проникновения, а Северус, как и хотел брат, двигался быстро, то выходя из него на всю длину ствола, то неистово толкаясь внутрь, то обводя в его анусе невидимые глазу окружности, полукружия и части их.