Звезда Одессы

Кох Герман

Я снова промолчал, довольный тем, что не закончил свою мысль. Макс выудил из нагрудного кармана пачку «Мальборо» и закурил. Не предложив мне сигарету, он убрал пачку обратно.

– Я и о своей собственной дочери иногда такое думаю, – сказал он. – Думаю, есть процессы, в которых родители просто не хотят участвовать, и поэтому природа устроила так, что этого и не надо. Мне приятно видеть, как Шерон растет, но одновременно я рад, что меня не будет, когда она начнет стареть.

Макс подтянул кверху рукав спортивного свитера и посмотрел на свои водолазные часы, потом помахал официантке.

– Тебе нужна небольшая перестройка дома, –

сказал он. – Под видом ремонта. Хорошенько подумай, как все распланировать, чтобы жить там самому. Чтобы не оказаться с двумя кухнями, хотя тебе нужна лишь одна – ну, ты понимаешь. За такое жилье в таком районе после небольшой переделки можно назначить какую угодно сумму. Ты запросишь столько, сколько, по твоему разумению, никто не согласится заплатить, понимаешь? А пока не найдешь подходящего жильца, поселись там сам. Это разрешено, это вполне легально и всем понятно. Через несколько лет люди забудут, как все было, а у твоей жены окажется садик, где можно посадить хорошенькие цветочки. Женщинам это нравится, уж я-то знаю. Посмотрел бы ты на наш балкон: тропический лес даже сравнить с ним нельзя.

К нам подошла официантка. Макс разогнал рукой сигаретный дым, словно иначе ничего не увидел бы, потом прищурился и посмотрел на нее.

– Можем мы рассчитаться, красотка? – спросил он.

9

Это жене пришло в голову поручить «маленький ремонт» первого этажа своему брату. Сначала я возражал, но быстро сдался, согласившись с ее доводами: хотя шурин, с точки зрения членов его семьи, и был дармоедом, он, несомненно, всегда стремился «подхалтурить». В те часы, когда он не «медитировал» на диване, он расширил кухню у себя дома, что, впрочем, было совершенно не нужно, и выложил ванную оригинальной португальской керамической плиткой, намереваясь создать там, по его словам, «южную атмосферу». С португальской плиткой вышло то же самое, что и со сгоревшими у Ивонны в духовке блюдами, созданными по заграничным рецептам. В этой квартире – на темном верхнем этаже дома, стоящего на такой же темной улице в районе Амстердам-Запад, – просто невозможно забыть, что ты находишься в насквозь сволочном окружении, «по-южному» там никогда не было и не будет, даже если шурин разукрасит все стены и потолки римскими фресками и помпейскими мозаиками.

Меня пугало его присутствие на первом этаже, сопровождавшееся сверлением и стуком, а еще больше – его присутствие за нашим кухонным столом после выполненной работы: он скручивал самокрутки и дул пиво, наводя на нас тоску своим вялым философствованием, рассуждениями о важности «внутренней гармонии тела и духа» и о реинкарнации. Хуже всего было последнее. Несколько лет назад он уверовал, что уже не раз «реинкарнировался»; первую, очень тяжелую, «прошлую жизнь» он провел в Провансе, будучи Винсентом Ван Гогом, затем был французским генералом, сражавшимся при Вердене, а в последний раз – заключенным, который скончался в немецком концлагере. Жестокие гонения стали причиной его нынешнего депрессивного состояния и «темных» ощущений.

Я встречал и других людей, верящих в реинкарнацию. Главное сходство между ними заключалось в том, что в прошлом они неизменно были известными людьми. Винсент Ван Гог в течение своего провансальского периода еще только боролся за признание публики, но ведь позднее для него выстроили целый музей; то же самое можно сказать о перевоплощении в александров македонских и наполеонов,

и даже заключенные в концлагерях стали «исторически знамениты», если так можно выразиться. При этом никто не становился, например, охранником в том же концлагере: очевидно, прошлая жизнь, в которой человек до смерти забивает узника дубинкой, была никому не нужна.

Вспоминаю воскресное утро, когда шурин впервые завел разговор о «прошлых жизнях»; мы сидели в ужасной блинной, и я чувствовал себя без вины виноватым за то, что он при собственных детях рассказывал о тяжелых временах в концлагере, из-за которых папа иногда становится грустным и мрачным. Я глядел на него – тупая физиономия, избалованный вид, – а он совершенно спокойно разрезал блин со шпиком. Я подумал, что если бы сам верил в «прошлые жизни», то с удовольствием вернулся бы в то время – и не важно, в какое место, в концлагерь или куда-нибудь еще, – чтобы собственноручно его отколотить. По-хорошему, в этой жизни он заслуживал трепки куда больше, чем во всех прошлых жизнях, вместе взятых.

– Нет, так я работать не могу, – сказал он, в первый раз посетив квартиру госпожи Де Билде.

Держа руки в карманах, он стоял в кухне и разглядывал мешок сухого собачьего корма, лежавший на столе. Взгляд его был печальным: возможно, он возлагал на собаку, изображенную на пакете, персональную ответственность за то, что никак не может начать ремонт. Собака, черно-коричневая, восхищенно подняла одно ухо, будто уже издалека слышала, как вкусные кусочки падают в ее миску. Невольно я подумал о фотографе, который уговорил собаку позировать с поднятым ухом, а потом подумал о Петере Брюггинке; надо бы ему перезвонить сегодня или в крайнем случае завтра.

– Все это барахло надо убрать, – хмуро ворчал шурин.

Он держал руки в карманах и едва заметно указывал затылком в сторону коридора и выходящей туда гостиной. Между тем во всей квартире так отчетливо пахло верблюдом, что уже невозможно было говорить о вони, а точнее, без человеческого присутствия, без шаркающей по дому со своим ходунком госпожи Де Билде это был уже умиротворяющий дух приюта для животных. Наш – вернее, Кристинин – план состоял в том, чтобы сначала все основательно вычистить. Но в первый понедельник после летнего отпуска наша уборщица не явилась, и в следующий понедельник – тоже.

– Может быть, она еще в отпуске, – заметила жена. – Отпуск в Марокко, как правило, длиннее, чем у нас.

Я пожал плечами.

– Все-таки это странно, – сказала она. – Фатима – очень аккуратная девушка.

– У тебя нет ее номера? – спросил я.

– Только номер мобильного, но он все время настроен на голосовую почту. Я оставила сообщение, но она не перезвонила.

– Может, ее против воли выдали замуж, – сказал я, но жена, похоже, сочла мое замечание не слишком остроумным.

Я попытался припомнить, когда она в последний раз смеялась надо мной, но ничего не приходило в голову. Должно быть, почти год назад, в тот день, когда я выносил мусорные мешки и оступился на верхней ступеньке, так что жена нашла меня внизу, у входа, лежащим среди разорвавшихся мешков, очистков и вонючих упаковок из-под мясных продуктов. Она даже не спросила, ушибся я или нет, лишь разразилась безудержным смехом с подвываниями, а потом пошла в кухню за посудным полотенцем, чтобы вытереть слезы, катившиеся по щекам.