Звезда Одессы
Шрифт:
Мне всегда нравилось так смотреть на свой новый дом – на расстоянии, словно я там не живу. При взгляде из сада он представляется домом, в который я могу войти, а могу и не входить. Например, я мог бы пойти в дом, чтобы еще немного поспать, чтобы отдохнуть перед завтрашними похоронами – сегодняшними, мысленно поправляю я сам себя, – но лучше я оставлю эту возможность в мыслях, рассмотрю ее лишь теоретически, потому что есть события, перед которыми не надо отдыхать, и похороны – одно из них.
Не знаю, который час – должно быть, между половиной третьего и четырьмя часами ночи. Небо еще не зацвело красками, но ощущение времени связано не столько со светом, сколько со
Вспоминаю новоселье, устроенное несколько месяцев назад. Оглядываясь назад, можно сказать, что это была не самая удачная идея – устраивать новоселье, я имею в виду уже само слово! Но задним числом всегда легко говорить. Новоселье… новоселье… – если сказать это несколько раз подряд, идея будет становиться все смехотворнее и наконец вовсе потеряет смысл.
Это был один из первых теплых весенних дней, так что вечеринка проходила отчасти в доме, а отчасти – на воздухе. Кристина поставила в саду стол с напитками и закусками, и большинство гостей осталось там. Вялый Петер Брюггинк полулежал в одном из деревянных садовых кресел, которые мы недавно купили в специализированном магазине, и задирал перед всеми желающими футболку, показывая тридцатисантиметровый шрам поперек живота; кожа на его лице приобрела цвет упаковочного картона, и он сбросил не меньше двадцати килограммов. В суете перестройки квартиры на первом этаже у меня оставалось мало времени, чтобы навещать его в больнице: я делал это всего раза два. Есть в больничной атмосфере нечто такое, от чего у меня потеют ладони, когда я прохожу через вестибюль и иду по коридорам с указателями, на которых значатся названия разных отделений: такие слова, как «онкология» и «кардиология», греческого или латинского происхождения, из-за своей научной сдержанности звучат более зловеще, чем «рак» или «инфаркт», если представить, что эти последние стоят на тех же желтых табличках с черными стрелками. В одно из двух посещений я попытался объяснить Петеру, что именно поэтому – в первую очередь – захожу к нему так редко. Но Петер, только что прооперированный, был подключен к множеству трубочек и мониторов, и мне показалось, что он меня не слушает.
Теперь он попался моим тестю и теще, которые озабоченно справлялись о дальнейшем ходе его болезни и видах на полное выздоровление. В нерешительно висящей вдоль тела руке тесть держал за шнурок видеокамеру; вскоре после прихода он запечатлел сад одним плавным движением камеры, чтобы потом точно так же зафиксировать верхний этаж. «Вот так живет мой зять», – мысленно услышал я его комментарий откуда-то из полутемной комнаты, где он будет подробно объяснять эти кадры гостям и родственникам. Подозреваю, что он с удовольствием направил бы объектив на осунувшееся лицо Петера Брюггинка, и остановило его только смутное воспоминание о приличиях. Тем временем теща обеими руками накрыла руку моего друга.
– Теперь известны травы и овощи, которые гарантируют полное выздоровление, – услышал я ее голос, проходя мимо.
Это звучало как телереклама безболезненной кремации в сосновом гробу.
В глубине сада, у маленькой террасы, полускрытой за папоротником и нависающими ветками плодового дерева, стояли складные стульчики и алюминиевый столик из кухни. Там сидели Давид и Натали; перед ним стояла банка колы, перед ней – пустой бокал на ножке. После недолгих колебаний я вернулся к столу с напитками и закусками и взял с него початую бутылку белого вина.
– Жажда мучает?
Даже не оборачиваясь, я узнал говорящего по одному
В это время года неестественный оттенок загара на лице Эрика Менкена особенно сильно бросался в глаза. Еще несколько месяцев назад могло показаться правдой, что недавно он был в отпуске и катался на лыжах, но теперь – из-за зернистой кожи вокруг глаз и особенно из-за подозрительного загара «гусиных лапок» – было видно, что он побывал в солярии или, хуже того, воспользовался тональным кремом. Поскольку я ничего не ответил, телеведущий поднял свой полупустой бокал и кивнул на бутылку вина у меня в руке.
– Красивый сад, между прочим, – заметил он. – Я только что сказал твоей жене: чему можно позавидовать в Амстердаме-Южном, так это садам.
Я справился с искушением разбить бутылку о его подбородок, словно он был новым кораблем, готовым соскользнуть со стапеля на воду, и подлил вина в его бокал. Это было бы чересчур – возникшая словно из ничего вспышка насилия на вечеринке по случаю моего новоселья. К тому же – слишком много чести для такого ничтожного слизняка, как Эрик Менкен. Но мне так понравилось представлять себе, как бутылка белого вина вдребезги разбивается о подбородок телеведущего, что я мысленно разыграл эту сцену еще несколько раз, смотря на него и стараясь сохранять безразличие.
– Да, – сказал я наконец, поняв, что до сих пор так ничего и не сказал.
Я мог бы произнести и что-нибудь другое, но это, как и разбивание бутылки о подбородок, означало бы, что я оказываю ему слишком много чести.
На мгновение я зажмурился, представляя себе, как сильно я мог бы изменить внешность Менкена при помощи отбитого горлышка бутылки, что в конечном счете привело бы к серьезному снижению доходов от рекламы, показываемой во время «Миллионера недели». Через несколько недель вещатели – после серьезных переговоров, искусственно завышенных оценок и смягчающих отговорок – были бы вынуждены искать ему замену с целью вернуть заоблачный рейтинг программы.
– Что такое? – спросил Менкен.
– Ничего. А что должно быть?
– Не знаю. Ты стоишь и улыбаешься. Если бы я знал, что тут смешного, то, может быть, посмеялся бы вместе с тобой.
Я покачал головой, а потом посмотрел ему прямо в глаза.
– Мне вспомнилось нечто весьма приятное, – сказал я. – Просто внутреннее удовольствие. Трудно объяснить.
С этими словами я повернулся к нему спиной и ленивой походкой направился к террасе на другом конце сада.
Льняные волосы Натали были связаны в хвостик, который оживленно раскачивался вверх и вниз, пока она – с явным одобрением – слушала моего сына: тот что-то объяснял ей, широко жестикулируя. Когда возле их столика появился я, Давид почти сразу же замолчал.
– Понимаешь? – успел он сказать подружке. Она кивнула и в последний раз махнула хвостиком.
С вопросительной улыбкой я поднес наклоненную бутылку к ее пустому бокалу.
– Да, да, с удовольствием… – сказала она.
Она взяла бокал со столика и снова поставила его обратно. Стульев больше не было, и я продолжал стоять возле столика с бутылкой в руке; отчасти я чувствовал себя официантом, который дает посетителю ресторана попробовать вино, но ни Давид, ни Натали, похоже, не собирались уравнивать положение. Как я только что заметил, под стулом Натали, высунув язык, дремал Плут. Пес госпожи Де Билде испытывал особую склонность к подруге сына и, когда Натали бывала у нас, буквально не отходил от нее.