Звезда Одессы

Кох Герман

Спустились сумерки, из соседских садов доносились смех и аромат барбекю; не включая света, мы поспешили через коридорчик и кухню к двери, ведущей в сад.

– У меня чахотка! – сказал Давид, прижимая руку ко рту и носу.

В самом деле, запах непроветренного верблюжьего стойла за последние дни скорее усилился, чем пошел на убыль, и был таким крепким, что при глубоком вдохе жгло глаза.

Когда мы вышли в сад и я плотно прикрыл за собой дверь, мы оба вздохнули полной грудью, словно только что вынырнули из подземного хода, наполненного застоявшейся водой, и теперь нашли другой выход из загадочного туннеля, – и точно так же, как это бывает при настоящих приключениях с неочевидным исходом, мы, выйдя в сад, переглянулись и ободряюще подмигнули друг другу.

На лице Давида читалось напряжение; я даже

не мог припомнить, когда в последний раз видел его в таком возбуждении – при мне этого не случалось.

– Что такое? – спросил он.

– Что?

– Не знаю… Нет, я хочу сказать, видел бы ты свою ухмылку… Как будто ты…

Сын осекся и покачал головой.

– Как будто что? – спросил я, мысленно ругая самого себя за глупую ухмылку, которая, против моей воли, явно отражала мое внутреннее состояние.

Но это была искренняя ухмылка. Я ухмылялся, радуясь тому, что наконец мы с сыном снова делаем что-то вместе.

– Как будто ты уже знаешь, что мы там найдем, – закончил фразу Давид и показал на увитый вьюнками сарайчик в глубине сада.

Теперь мне хотелось ему подмигнуть – заговорщически, как может сделать только отец, собирающийся посвятить сына в главные тайны жизни; в то же время я с сожалением подумал, что совсем ничего не знаю о возможной находке в сарайчике. Скажем так: в качестве отца я ничего не мог передать своему сыну. Я стоял с пустыми руками.

– Давид… – сказал я и протянул к нему руку.

Не помню, что я хотел сказать ему в тот момент. Была сильная потребность рассказать обо всем, с самого начала. Да, я начал бы с самого начала, с моей встречи с Максом в туалете коллежа имени Эразма, а потом перешел бы – через учителя французского – сразу к возобновлению нашего знакомства в антракте «Столкновения с бездной». Я точно знал, что, если рассказывать по порядку, без спешки, сын понял бы все; кроме того, с этой минуты мы оба знали бы нечто такое, чего не знал больше никто. На днях рождения и на бесконечных званых обедах у бесхребетных родственников мы время от времени обменивались бы понимающими взглядами. Мы знаем такое, чего вы не представляете себе в самых дерзких мечтах, говорят эти понимающие взгляды. Потом мы, будто по условному сигналу, поднимаем тарелки, чтобы нам подложили еще несъедобного десерта – результата экспериментов Ивонны. Между тем гиперактивные дедушка и бабушка расспрашивают Давида, как дела в школе, – и снова Давид бросает на меня понимающий взгляд, со скучным видом отвечая на их вопросы и зная, что в школе он никогда не узнает ничего, сравнимого со знаниями о реальной жизни, которые он получил непосредственным образом. Дедушка с бабушкой, в свою очередь, слушают с интересом: сами они, и это не случайно, пребывают в полном неведении относительно всего, связанного с реальной жизнью. Они регулярно ходили на манифестации против голода и никому не интересных войн в странах, названия которых человек в здравом уме не захочет запомнить по доброй воле, – они больше не работали, не были связаны графиком и могли посреди недели ходить на немноголюдные демонстрации перед оградой офиса «многонациональной корпорации» или раздавать листовки против «фармацевтической лаборатории для генетических манипуляций». По здравом размышлении, страшно подумать, какой организованной и не поддающейся измерению пустоте родители Кристины пытались посвятить конец своих дней.

– Давид… – сказал я и в ту же секунду услышал, как наверху открывается кухонная дверь; я невнятно выругался.

К своему немалому удовлетворению, я увидел, что и Давид, похоже, слегка раздражен непрошеным вторжением матери в наше общее приключение. Помнится, в десять или одиннадцать лет он объяснил Кристине, что ее присутствие у кромки футбольного поля отныне нежелательно. Не только потому, что она испуганно вскрикивала, когда ее сына – у нее на глазах – атаковали не по правилам, но и потому, что она выговаривала ему за его собственные грубые нападения на игроков команды гостей; иными словами, она мешала его развитию в этом отношении, тогда как я, отец, закрывал глаза на очевидную для всех жестокость игры. Однако не позже чем через год мне самому без всякой деликатности – полностью игнорируя мое

присутствие у боковой линии – дали понять, что отцов тоже пора выгонять.

– Да?.. – сказал я, поворачивая голову и глядя на жену.

Я не делал ни малейших попыток скрыть свою ярость.

– Я… я подумала… – начала Кристина, но осеклась, увидев мое лицо.

Я разглядывал ее фигуру на балконе, ее руки на перилах. И тогда она обернулась и стала его целовать. Я опустил глаза и безучастно уставился на травинки, торчавшие между плитками.

– Я решила не оставлять своих храбрых мужчин одних, – тихо сказала Кристина.

В соседнем саду кто-то запел – сильным и, наверное, пьяным мужским голосом. Мелодия, если вообще можно было говорить о мелодии, показалась мне смутно знакомой. Так мы и стояли втроем, чуть ли не целую минуту, и слушали: жена – на нашем балконе, а двое ее «храбрых мужчин» – внизу, в саду.

– Пошли, – сказал я наконец Давиду и положил руку ему на плечо. – Let’s get it over with. [46]

Мы вместе вырывали вьюнки, дергали за дверцу сарайчика, все время чувствуя спинами взгляд нашей жены и матери. Это больше не было приключением; сердце у меня забилось быстрее, когда я, первым из нас двоих, бросил взгляд внутрь и, перешагнув через несколько мешков – видимо, с землей, – вошел в сарайчик.

Внутри стоял влажный воздух, пахнущий плесенью, как от давно забытых шампиньонов. У задней стены стояли газонокосилка устаревшей модели – я видел, как старухина дочь иногда косит ею траву, – и простые садовые инструменты вроде граблей и мотыги. На маленьком верстаке, рядом с проржавевшей птичьей клеткой, стояли цветочные горшки и ящики для рассады.

46

Давай покончим с этим (англ.).

– Ну? – донесся из дверей голос Давида.

По его тону было совершенно ясно, что он утратил всякий интерес к нашему приключению, он даже не собирался входить следом за мной.

– Ничего, – ответил я.

На крючке над верстаком висела деревянная тачка – не тачка как таковая, а что-то вроде сильно уменьшенной ее модели. До меня не сразу дошло, что это игрушка, причем сколоченная очень тщательно, с большим старанием: колесо покрашено в тот же цвет, что и ручки, все вместе покрыто прозрачным, блестящим столярным лаком, благодаря чему тачка выглядела новенькой, словно была сделана только вчера. В то же время было видно, что образцом для нее послужила тачка, каких в наши дни уже не делают: так тщательно, с таким вниманием – с таким мастерством – она была изготовлена.

Я разглядывал эту тачку, прикасался к ней – дотронулся до ручек, выкрашенных зеленой краской, провел пальцами вдоль нежного изгиба, дойдя до кузова, – и тут мастер внезапно обрел лицо.

Не оставалось никаких сомнений, что плотник, с такой любовью сколотивший эту замечательную игрушку, и доселе анонимный биологический отец Тиции Де Билде были одним и тем же человеком. Я представил себе день рождения (четвертый или пятый?), на котором этот подарок был распакован. Радостный визг жутко уродливой, но все же любимой дочки; сияющий от гордости отец, который побуждает ее немедленно пустить тачку в ход. Прекрасный полдень, эта же самая лужайка перед сарайчиком… Но чуть позже отец скоропостижно скончался или, по независящим от него причинам, оказавшимся сильнее любви к единственной дочери, исчез, как сквозь землю провалился, чтобы строить где-то новую, пусть и не обязательно лучшую, жизнь.

Так или иначе, госпожа Де Билде всегда продолжала его любить: она не сожгла тачку, не разрубила ее на куски, а сохранила, как драгоценное воспоминание, и повесила на крючок в сарайчике, где игрушка не могла сгнить. Тачка осталась тачкой, только приняла старомодный вид, как ребенок, погребенный под лавиной и найденный столетия спустя – неповрежденный, с тем же выражением на лице, что и в момент схождения снежной массы. Одежда на нем вышла из моды, но детское лицо всегда остается детским лицом, а выражение испуга и удивления двести лет спустя производит такое острое впечатление, точно это случилось вчера.