Звезда Одессы
Шрифт:
– Да? – сказал я.
Это был скорее случайно вырвавшийся звук, чем настоящий вопрос или подтверждение моего присутствия.
– Фред, я должен кое-что тебе рассказать, – сказал Петер. – Я уже давно чувствовал себя очень усталым, помнишь? Недавно я проверился, и это, значит, сидит у меня в печени. Оно, наверное, слишком велико, чтобы его оперировать, но в понедельник у меня начинается химиотерапия…
Внизу зазвонил звонок; слышал ли его Петер? Разумеется, не нужно открывать сразу, ведь еще слишком рано. К тому же сейчас субботнее утро, это довольно бесцеремонно в выходной день беспокоить
Вообще-то, во мне зрело огромное желание пойти открыть дверь прямо в трусах – соблазн, который почти невозможно преодолеть. По статистическим данным, этот бегемот отродясь не видел мужских трусов. Трусы появлялись только в первые годы ее жизни: они нависали над краем ее колыбели и принадлежали «отцу», который через ткань штанов осторожно почесывал свои влажные волосатые яйца, неспособный понять, как из этих самых яиц мог вылупиться такой детеныш бегемота.
Я снял халат с крючка и сунул руку в рукав – так как в другой руке я держал телефон, это оказалось непросто.
– …никогда не приходит в голову, что и с тобой может стрястись такое, – продолжал Петер Брюггинк говорить мне в ухо. – Мне казалось, это случается только с другими. Ну да, еще две недели назад мне так казалось. Очень странно, но, когда слышишь такое, думаешь, что речь идет не о тебе, а о ком-то другом…
Переложив телефон к другому уху, я сумел всунуть вторую руку в рукав халата, не рухнув при этом с лестницы.
– …все эти россказни о том, что ты начинаешь всем наслаждаться, когда тебе объявлен смертный приговор, – полная чепуха…
В это время звонок раздался во второй раз: он был чуть более долгим, но не настолько, чтобы свидетельствовать о раздражении или нетерпении. Тиция Де Билде боялась вызвать мой гнев, и я почувствовал, что не могу сдержать смешок.
– Что? – спросил Петер.
– Алло, Петер…
Некоторое время было тихо; в этой тишине я добрался до двери лестничной клетки на втором этаже, откуда можно было спуститься на улицу, и отпер ее.
– Мне показалось, что я слышу твой смех, – сказал Петер.
– Да?
У меня вдруг пропало всякое желание впускать Тицию наверх, как я собирался сделать вначале, да и вообще впускать ее в дом, поэтому я стал спускаться по лестнице; зажав телефон между ухом и воротником халата, я сумел освободить обе руки и завязать кушак.
– Ну? – сказал Петер.
– Что «ну»?
– Ты в самом деле смеялся или мне послышалось? Я хочу сказать, что не было ничего смешного, а сам я совсем не в настроении, как ты, возможно, понимаешь.
Еще три ступеньки до входной двери; я сделал глубокий вдох.
– Слушай, Петер, – сказал я, – сейчас, пожалуй, не самый подходящий момент. Тут за дверью стоят люди, которых нельзя заставлять ждать. Я перезвоню, ладно?
На другом конце линии ничего не было слышно, поэтому я нажал на красную кнопку, разрывая соединение, сунул телефон в карман халата, несколько раз провел рукой по волосам и открыл замок, который запирают только на ночь.
Я думал, что смогу вспомнить лицо Тиции Де Билде до мельчайших
– Господин Морман… – проговорила она тихо, уже сейчас, в первые секунды после взаимных приветствий, опуская глаза.
– Тиция… – начал я, но не смог продолжить.
Ее смирение меня обескуражило. Если бы она неистовствовала, даже если бы она прямо обвинила меня в причастности к исчезновению матери, я смог бы ответить должным образом. Но теперь я чувствовал, что взял в руки бейсбольную биту, рассчитывая разрезать на четыре равные части мягкое пирожное; покрасневшее мокрое лицо Тиции казалось таким же, как всегда, и я не сразу понял, что она плачет.
– …я… я… – заикалась она, а потом вскинула глаза.
Я заставил себя выдержать ее взгляд. Ее глаза тоже были мокрыми и покрасневшими, а белки нигде не были по-настоящему белыми – скорее, кремовыми. Мне пришло в голову сравнение с двумя устрицами на блюдечке: с устрицами, срок годности которых уже давно истек, и поэтому повар поплевал на них, прежде чем передать официанту.
– Господин Морман, я так беспокоюсь, – выпалила она разом. – Боюсь, случилось что-то ужасное…
Я протянул к ней руку, но вовремя отдернул. Мы все еще стояли в дверях: я, босиком, на пороге, а Тиция Де Билде – на тротуаре. Я незаметно подался вперед и посмотрел в один конец улицы, потом в другой, но везде было пусто и тихо.
– Послушай… – сказал я.
Мой взгляд упал на оранжевый пластиковый мешок в ее руке; я увидел, что это мешок из «Алберт Хейн», а внутри что-то металлически поблескивает. Кастрюлька! – промелькнуло у меня в голове. Кастрюлька супа! Я снова осмотрел глаза на этом хнычущем лице и вдруг подумал о соплях – о соплях, которые кто-то, не имея носового платка, высмаркивает на улице. Но это плохо вязалось с кастрюлькой супа. Что делает тут Тиция с кастрюлькой супа, если знает, что ее матери нет дома? «Суп, который никогда не будет съеден», – подумал я; потом взял себя в руки и посмотрел ей в глаза.
– Я тоже так думаю, Тиция, – сказал я. – Я тоже. Что-то случилось. Это не похоже на твою мать.
Она уставилась на меня; по ее глазам было ясно, что я задел верную струну, не вертясь вокруг да около и не подготавливая нас обоих к худшему. Придерживаться правды. Мысль о том, что это отталкивающее существо – после всего, что происходило раньше, – доверяет мне, была почти невыносима: словно кто-то посреди ночи подсаживается на шоссе в машину с тонированными стеклами, а лицо водителя закрыто большими темными очками, и впоследствии простофилю находят на свалке, расфасованного по семи мусорным мешкам.