Звезда победы
Шрифт:
— Может быть… Тебя устраивает такой ответ?
— Костя, что ты говоришь? — ужаснулась Люся. — Какие нелепости… — Все лицо ее покрылось от волнения пятнами. Она жалкими глазами смотрела то на мужа, то на Фомичева, словно у него просила помощи.
— Тяжелым ты стал человеком, — произнес Фомичев. Он не ожидал такого прямого признания. — И не играй в цинизм. К тебе это не идет.
— Скажи, чего ты ждешь от меня?
— Многого. Хочу, чтобы ты переломил себя и стал таким инженером,
— Опять эти разговоры, — вскипел Сазонов.
— Последние… Посуди сам, — мягче заговорил Фомичев. Он сломил вспышку гнева, он хотел, если они и разойдутся, сделать это спокойно. — Все на заводе говорят о тебе, как о самом плохом начальнике цеха. Годунов начал отлично работать, другие тянутся за ним. Начальник цеха ведет себя так, как будто это его не касается. Подумай сам обо всем.
Люся встала. Все лицо ее пылало. Сазонов с тревогой посмотрел на нее.
— Я не могу, — задыхаясь, сказала она. — Я не могу больше. Я ничего не понимаю. Я пойду приготовлю чай, — и она торопливо вышла.
Сазонов, бросив взгляд на Фомичева, вышел за ней.
Некоторое время Фомичев сидел один. Он верил, что Сазонов сможет переломить себя. Болезнь не зашла так глубоко, что нужна хирургическая операция.
Вернулся Сазонов. Лицо его было сумрачно.
— Что я должен сделать? — отрывисто спросил он.
— Мне тебя учить? Посмотри на Гребнева. Вишневский — молодой начальник цеха. Но как он взялся за цех! Ты перестал любить свой цех, завод. Так?
Сазонов долго молчал.
— Буду откровенен и дальше, — он оглянулся на дверь. — Знаешь, когда человек идет темной улицей в дождь. Сначала он выбирает дорогу, чтобы ног не замочить. Но оступился раз, другой. И тогда он идет, уже не разбирая дороги, по всем лужам, зачерпывая все больше и больше воды. Вот что случилось со мной. — Он посмотрел на Фомичева и спросил: — Я безнадежен?
— Нет. Я у тебя дома. К безнадежному не пошел бы.
— Мне помочь нельзя. Я должен сам во всем разобраться.
— У тебя почти нет времени разбираться. Надо все решительно изменить или отказаться от места начальника цеха.
— Вот как? — Сазонов встал и прошелся по комнате. — Ты сделал все, что мог. Теперь прошу — никаких больше разговоров о заводе. Вот и Люся!
Она входила в комнату, неся поднос с чайной посудой.
— Вы уже закончили свои разговоры? — внешне спокойно, веселым голосом спросила она. — Может быть, будем пить чай?
— С удовольствием, — ответил Фомичев.
Однако за чаем настроение отчужденности не рассеялось. Фомичев ушел от Сазоновых, так и не решив ничего с товарищем. «Все должно определиться в ближайшее время», — думал он.
18
На
Раздался телефонный звонок. Марина Николаевна вздрогнула.
— Слушаю, — сказала она.
— Как хорошо, что вы оказались дома! — произнес Фомичев. — Мне очень захотелось вас повидать.
— Какие-нибудь просьбы?
— Вы их боитесь? Будет просьба. Скажите-ка вы, упрекавшая меня за то, что я скучно живу: что у нас сегодня в парке?
— Смотр художественной самодеятельности.
— Правильно. Вот у меня просьба: быть в парке в половине восьмого на смотре самодеятельности.
— И вы отдадите приказ, если ваша просьба не будет выполнена?
— У вас отличная память. Могу надеяться, что моя просьба будет уважена.
В половине восьмого Марина Николаевна пришла в парк. Фомичев сидел на ближайшей от арочного входа скамейке. Они пошли по дорожкам парка. По ее глазам, по улыбке, по голосу Фомичев угадывал, что она рада видеть его.
Марина Николаевна вдруг спросила:
— Вы говорили обо мне с Данько?
— Я? — удивился Фомичев. — Нет.
— Честно?
Он рассмеялся.
— Как таинственно. Честное слово, не говорил. О чем?
— Я собиралась уезжать. Данько уговорил меня остаться… до звезды.
— Отлично сделал.
Фомичев сказал это спокойно, словно и не сомневался, что она останется на заводе. Занятый делами, отдавая им все время, он и не думал, что кто-нибудь может заниматься решением такого праздного вопроса: остаться на заводе или уехать.
Они шли по аллее, огибавшей весь парк. Гравий хрустел под ногами. Ветки плакучих берез спускались так низко, что их можно было достать рукой. Фомичев сорвал ветку и протянул ее Марине Николаевне.
Она приняла ветку и прикрепила к жакету. Да, красиво, не хуже цветка, и какой нежный, чуть горьковатый запах.
Никогда она еще не была так хороша. С удивлением и нежностью она смотрела на Фомичева.
— Вы думали сегодня обо мне? — спросил Фомичев.
— Да, — смело ответила она. — Я ждала вашего звонка.
— А я и вчера думал о вас.
— Вчера? Почему же только сегодня вы позвонили мне?
— Боялся быть навязчивым. Мне возле вас всегда становится хорошо.
Это уже было признание. Щеки ее зарделись, и она отвернулась.
То и дело приходилось раскланиваться. Казалось, все металлурги пришли в парк.
Прозвучал звонок. Толпа гуляющих направилась к летнему театру.
— Марина! — произнес решительно Фомичев, остановившись и взяв ее руку. — После концерта мы с вами идем гулять. Слышите?