Звезда победы
Шрифт:
Немчинов доволен резкой речью парторга цеха. Хорошо, когда в цехе есть такие неспокойные люди и настоящие хозяева производства. Они помогают заглянуть в места, недоступные директорскому глазу. Молодец парторг!
Главный разговор идет о том, с какого времени все смены смогут быть переведены на работу по новому графику.
Последним из ватержакетчиков слово просит Сазонов.
— Я прошу, — говорит он и делает паузу, — перевести смену Годунова на прежний режим работы.
Фомичев изумлен: что? что это Сазонов еще придумал?
— Не
Он садится на свое место. Годунов запальчиво кричит:
— Одно другому не мешает! Если все собираться да собираться — никогда не будем готовы.
Немчинов недовольно смотрит на него:
— Хочешь говорить?
— Работать!
— Без демагогии.
Фомичев слушает взволнованные речи работников цеха и думает о предложении Сазонова. Почему он раньше не поговорил с ним об этом. Ход конем? Он хочет всех увести в сторону? Ширма это или то, на что и надеялся Фомичев? В Сазонове заговорил советский инженер?
В комнате спорят. Одни поддерживают Годунова: таких большинство; другие — начальника цеха: таких меньшинство. «Трудно тебе, — думает о Сазонове главный инженер. — Старый авторитет ты утратил, а новый еще не нажил».
Среди немногих на сторону Сазонова твердо и решительно вдруг встает Кубарев.
«Прав или неправ Сазонов? Как бы я поступил на его месте?» — думает Фомичев.
Он наклоняется к Марине Николаевне и шепчет:
— Сазонов прав. Я готов поддержать его.
Она соглашается с ним.
Фомичев слышит свою фамилию. Немчинов дает ему слово.
— Сазонов прав! — громко говорит Фомичев. — В ближайшие дни в цехе все смены могут работать, как годуновская. Поэтому надо создать им условия для хорошей работы. Я за предложение Сазонова.
— Мы собрались познакомиться с опытом работы Годунова и поговорить о возможности перевода всех смен на такой же график, — говорит Немчинов. — Разгорелся хороший спор. Как подготовиться к такому переходу? Кто прав? Обе стороны. Однако Годунов должен продолжать работу по своему графику. Переход его на обычную работу сыграет скверную роль. Попутно, закрепив опыт Годунова, надо перенести его во все смены. Весь цех переведем на работу по новому графику через неделю. Справимся? Обязаны справиться. Это будет нам экзаменом. Будем считать, — он взглянул на Фомичева и Годунова, — ватержакетный цех направлением главного удара. Сосредоточим на этом направлении главного удара все наши людские и материальные ресурсы.
Это решение принимается всеми.
Последними
— Что-то случилось с Сазоновым, — говорит Немчинов. — Другой человек. Даже глаза другие. Говорит иначе — живее и умнее.
Данько молчит. Он не хочет рассказывать о своей беседе с начальником цеха.
— Случилось, — говорит Фомичев. — Ведь он советский инженер. Разобрался в своих ошибках.
У заводоуправления они встречаются с Мариной Николаевной. Она после совещания заносила бумаги в лабораторию. Немчинов и Данько, простившись, исчезают в подъезде. Фомичев и Марина Николаевна одни.
Они обходят рука об руку поселок по его окраинным улицам. Спящие сады окружают маленькие дома. Здесь нет тротуаров, трава растет во всю ширину улиц, и шаги людей не нарушают тишины. Хорошо бродить вдвоем по таким улицам!
Фомичев и Марина Николаевна присаживаются на скамейку у ворот небольшого дома. Он любит эти ночные прогулки по спящему поселку. Стоит полная и глубокая тишина. Так темно, что зелень близких кустов и деревьев сливаются в одну густую массу.
Фомичеву кажется, что время замедлило свой ход, словно удлиняя для него отдых после трудового рабочего дня.
Он дотрагивается до руки Марины Николаевны.
— Хорошая ночь? Какое это счастливое для меня лето. — В темноте он не видит лица Марины и наклоняется к ней. — Так много всяких событий… Все идет, как говорят, на большом дыхании. Вы, Марина, слушаете меня?
Фомичев еще ближе наклоняется к ней и теперь видит ее глаза. Почему в них грусть?
— Ты хотела мне дать ответ, — после паузы тихо и настойчиво говорит он. — Помнишь? Ведь надо решить…
Пальцы Марины в руке Фомичева дрогнули, и она чуть-чуть отстраняется от него. Впервые он говорит ей ты. Она заметила это и сама уже не решается произносить холодного вы.
— Да, мне очень трудно, — вырывается у нее признание. — Тебе это кажется все так просто. Ну, подумай сам… Проще, проще, чем для меня, — с волнением говорит она. — Я отвечаю за жизнь дочери. Все для меня связано с ней. Я обязана думать не только о себе, но и о Галке.
— Но что пугает тебя? Почему ты так нерешительна? Нельзя бесконечно тянуть. Ведь в твоих руках и моя жизнь. Ты думала об этом?
Фомичев говорит настойчиво, но и осторожно, боясь каким-нибудь фальшивым словом задеть ее. Больше всего он опасается, что она может принять его слова, как эгоистическое требование мужчины ради него отказаться от всего дорогого.
— Почему нерешительна? Мать должна уметь, если нужно, жертвовать ради детей. У нас может быть вторая семья. Будет ли в ней Галка твоей дочерью? Да и примет ли она тебя, как отца? Ей уже немало лет. Она становится разумной.
— Ты не веришь, что я могу быть ей отцом?
— Я могу верить. Но решается это чувством. Дети очень чутки: они различают малейшую фальшь.
— Галка — твоя дочь, частица тебя. Я уже сейчас люблю ее, как частицу того, что я называю Мариной.