Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина
Шрифт:
Наполнит котелки, и пойдет назад. Наполнит не до краев, чтобы не пролить по дороге… Сколько зачерпнет, столько и понесет.
Чистая сверкающая вода бьет из-под земли и течет себе, течет без всякой пользы…
Глава десятая
Вода вселила надежду в отчаявшихся обитателей пещеры. Но на площадке перед пещерами лежали непохороненные убитые, и даже ребята со скалы не могли, не зажимая носа, заглядывать вниз.
— Тут и говорить нечего, мертвых надо похоронить… —
Тутар зажмурил опухшие веки, словно смрад жег ему глаза.
— Вот еще! — взмахнул руками Вахо. — Не наша это забота!
— Помолчи! — прикрикнул на него Тутар. — Что ты понимаешь?
— А то и понимаю, что не желаю я оплакивать их мертвых. От живых спасенья нет, а подохнут — и того хуже.
— Замолчи!
— Не замолчу. Воды им дали, теперь мертвых хороните!
— Мертвые не их, и не наши. Мертвые принадлежат земле.
— Ладно, мудрец. Только не реви…
— Укороти язык, Вахо!
— А, делайте, что хотите! — пошел на попятный Вахо. — Я возьму и вернусь домой. А вы воруйте в деревне хлеб и носите им сюда, и воду из родника таскайте… У вас бороды до колен отрастут, а фрицы будут жить-поживать припеваючи.
До полудня Вахо отговаривал товарищей. После полудня Тутар все же разрешил немцам похоронить мертвых.
Убитых похоронили в большой яме на отлогой поляне недалеко от родника.
Но ничего не изменилось, разве что дышать стало легче.
Ганс Штуте видел, что принесенная им вода ни в чем не разубедила обитателей большой пещеры; напротив — они уверились, что капрал продал их за два котелка воды, и возненавидели больше, чем врагов. Кто убедит их, что Штуте спустился на родник, не уговариваясь заранее?..
А ведь не завтра, так послезавтра жажда пробудится с новой силой. Нет, Ганс не станет тянуть до тех пор. Клаус, похоже, и до завтра не доживет. Ганс испросит разрешения похоронить друга. Потом дождется безлунной ночи, свяжет пленниц по рукам и ногам, заткнет им рты, чтобы не выдали, и поведет своих. Удастся выбраться, так вместе с ними, а нет — вместе погибнут, и хоть тогда они поверят, что Ганс Штуте не предатель.
Капрал давно уже задумал побег, но сперва обер-лейтенант распоряжался всем, потом Баумана ранили. Пока Клаус жив, Ганс не покинет его. Страшно умирать в одиночестве. В юноше, кроме жизни, теплится еще вера в человека, если его бросят здесь, он умрет раньше, чем остановится его сердце.
То, что Штуте не предатель, еще можно доказать. Клаусу трудно будет жить без друга. Но еще страшнее умереть в одиночестве.
Это поняла и пленница. Как только вода появилась, она напоила раненого, а ведь она ненавидит его: в конце концов, это он взял ее в плен… Но в него выстрелили, он при смерти, так что они в расчете. И теперь раненый, беспомощный, юноша хочет надеяться на жалость и снисхождение.
Подул ветер и занес в маленькую пещеру капли дождя. Брезент, закрывавший пещеру, прошили длинные темные штрихи. Их становилось все больше, и скоро они слились
Раненый раскрыл глаза.
— Стреляют?
— Не бойся.
— Боюсь… — сказал Клаус в упор глядя на Ганса.
«За меня боится…» — с болью подумал Ганс.
Бауман повернул голову к пленницам.
«И за них боится… Он сейчас ближе всех к смерти и лучше знает, что это такое…»
— Гроза, — объяснила Гуца.
— Знаю, — ответил Клаус с улыбкой, как бы говорящей: «гром от выстрела я пока что отличаю».
— Знаю, — повторил он строже и нахмурил брови.
Гансу не понравилась его улыбка и его самолюбие.
«Перед смертью человеческие права потребовал»…
— В чем дело, Ганс? Война кончилась, или я просто не слышу выстрелов? Наши отступили?
— Наверное.
— Ты должен вернуться в Германию, Ганс.
— Да, — глухо отозвался Ганс. Он не сказал: «И ты тоже вернешься», — все равно Клаус не поверил бы ему. — Я знаю, что ты хочешь сказать…
— Не знаешь. Ты должен вернуться…
— Я вернусь.
Клаус опять улыбнулся.
— Ты этого не знаешь, Ганс.
«Он умрет, — подумал Ганс, глядя на строгое и ясное лицо Клауса, — он умрет».
— Я хотел сказать, вернусь, если сумею.
— Ты должен постараться. Очень постараться.
Ганс хотел запретить Клаусу говорить, но это было его последнее желание, надо было слушать. Терпеть и слушать.
— Постараюсь.
— Ради нас обоих.
— Я постараюсь, Клаус… ладно, будет тебе…
— Нет, послушай…
— Клаус…
— Послушай, или я опять укушу тебя…
— Ну, ладно, слушаю…
— До окончания войны моя мама будет надеяться…
— Она может надеяться всю жизнь.
— Нет, Ганс, ты не знаешь мою маму. Когда война кончится…
— Я повидаю ее…
— Повидай, Ганс, и, знаешь, что скажи? Что я жив и скоро вернусь, нет, нет. Этому она не поверит… скажи, что меня ранили…
— Скажу.
— Что меня ранили и что мы вместе лежали в госпитале, в одном из немецких городов, где-нибудь подальше от нее.
— Разве не все равно?
— Нет, Ганс, чем дальше, тем лучше. Больше времени пойдет на дорогу.
— А зачем ей туда ездить?
— Как ты не поймешь, Ганс? Я умер в том городе, в госпитале, ты укажешь ей какую-нибудь безымянную могилу.
Штуте внимательно всмотрелся в друга.
— Все равно, чью; ведь она будет меня оплакивать. А в долгой дороге боль притупится. Она будет думать… будет готовиться…
— Клаус, я все сделаю, ты только не разговаривай.
— Я больше ничего не скажу. — Он замолчал.
Гуца плакала. Таджи расширившимися глазами смотрела то на нее, то на немцев.
— Фрейлейн! — улыбнулся опять умирающий. — Я ведь не для того, чтобы вы плакали. Я знаю, так лучше для меня… Тебя не удивляет, Ганс, что мать не может меня оплакать, а оплакивает пленница, которая, казалось бы, должна радоваться моей смерти…