1914
Шрифт:
Но убирать лопатусом навозус она пока не берется. Говорит, из соображений санитарии: навоз и сливки несовместны. С санитарией у нас строго!
И, раз уж Стебутовские курсы взяли над нами шефство, Великая Княжна Мария Николаевна взяла шефство над Стебутовскими курсами. Теперь проблемы Стебутовских курсов (а проблемы встают перед каждым учебным заведением, без этого не бывает) решаются практически мгновенно — по меркам нашего времени. В пределах разумного, разумеется.
Старшие сёстры, Ольга и Татьяна, больше налегают на теорию. Анастасия же документирует
Если, конечно, фильма получит родительское одобрение.
Я закрыл тетрадь. Не пишется мне сегодня.
Накануне поздним вечером у меня был разговор с Mama. Она допытывалась, что я думаю о войне, что объявила Австрия Сербии.
Ничего не думаю, ответил я. Знаю. Сказал, и замолчал. По Лао Цзы. «Кто говорит — не знает ничего, кто знает, молчит». Верят гораздо больше тому, что говорят неохотно, под давлением, нежели тому, в чём настойчиво пытаются убедить.
Что же ты знаешь, Sunbeam?
С третьего захода я сказал, что если Россия станет воевать, то всё погибнет. Страна, монархия. И нас убьют. Всех.
Кто же нас убьет? Враги? Интервенты?
Обыкновенные мужики, крестьяне и мастеровые. С войной придёт смута, вроде пугачёвской, только она победит, смута. Жалко всех, жалко.
И дальше, как не билась Mama, я молчал. Только повернулся к стене и плакал. Совсем не наиграно. Я знаю про ипатьевский подвал. И я знаю, что такое умирать. Тут заплачешь.
А потом я заснул. От волнения, от усталости, от всего. Когда же проснулся, утром, то Mama рядом не было.
Хорошо, что я не стал приводить разумные доводы. О том, что Россия не справилась с Японией, а война далеко-далеко аукнулась в Москве, и как аукнулась! Что же будет, если противником будет Германия?
Нет, я не стал. Mama сама должна до этого додуматься, ведь параллель напрашивается. Сама додумается, и уже свою собственную мысль обрушит на Papa.
За завтраком Mama смотрела на меня ободряюще, но я от взгляда бодрее не становился, и после завтрака сразу пошел в свои покои. Писать заметку для «Газетки». И застрял на первой странице. На первой строчке застрял.
Машинально стал рисовать. С этим у меня хорошо, рука сама действует, почти без участия сознания. Как лапки у тысяченожки.
Рисую одно, думаю о другом. То есть это с виду о другом, а в самом деле это разные ветви одного дерева. Что делать? Делать-то что? Война на пороге, а я не готов!
И тут зашёл Papa. Зовет прогуляться — до Фермы. Размяться, подышать приморским воздухом. А назад я с сёстрами.
Конечно, иду.
Ферма — аграрное поместье. Тут две составляющие: и аграрное, и поместье. Дворец,
— Вы, любезный Papa, будете прощаться с добрым господином Пуанкаре?
— Добрый господин Пуанкаре отбыл вчера, сразу по окончании обеда.
— Так спешно?
— Опасается, что Германия объявит Франции войну. Тогда добраться до Парижа будет затруднительно, Германский флот не пропустит.
— С чего бы это Германии объявлять войну Франции, любезный Papa?
— Кому-то очень хочется повоевать. Для поднятия самооценки, — серьёзно сказал Papa.
— Доброму господину Пуанкаре?
— И ему тоже. Но не только. И Вилли не прочь, и Джорджи не прочь, а уж генералы всех стран объединились в желании послать свои дивизии в бой.
— Я, любезный Papa, думаю, это потому, что дивизии-то не свои.
— Прости, Алексей, не понял.
— Если бы генералы сами, за свой счёт содержали дивизии — одевали, обували, кормили, вооружали, платили жалование и так далее, тогда бы у них было основание считать дивизии своими. А так — ну вот с чего бы? Это любезный Papa, ваши дивизии.
— Ты упрощаешь, но, по сути, прав.
— Это как в карты на чужие деньги играть, — вдохновенно продолжил я. — Выиграю — выигрыш мой. Проиграю — проигрыш чужой. Вот и генералы за чужие деньги воевать хотят. За чужие-то отчего ж не повоевать? Повезёт — грудь в крестах, не повезёт — карта не так легла.
— И опять ты прав, — сказал Papa. И задумался.
Он недавно читал нам вслух «Игроков» Гоголя, и преотлично читал. Видно, с ранних лет прививает мне недоверие к карточной игре. Сам Papa карт почти не касался, для отдыха предпочитал домино. Иногда только в семейном кругу играет в «дурака». И вот теперь, похоже, думает — не с шулерами ли высшего разбора сел играть, как герой «Игроков»?
Так мы и шли до самой Фермы в одиночестве и тишине. Одиночество, конечно, мнимое: двое адъютантов в пяти шагах позади, и постоянно сменяющиеся садовники в штатском то справа, то слева, то впереди. Но мы научились их не замечать.
Шли, шли — и пришли. Но я к коровкам и гусятам не пошел. Увязался за Papa. Он не протестовал, уже привык, что я при докладах присутствую. Не всегда, конечно, оно было бы и утомительно для меня — всегда, а порой он прямо предлагает мне погулять, когда считает, что разговор пойдет не для детских ушей.
Но не сейчас.
Сейчас на Ферме состоится заседание Совета Министров. Ни более, ни менее. Поодиночке я их всех видел, но вместе они не собирались. Теперь собираются, Papa повелел. Обсуждать важнейшие государственные дела. А какие сейчас государственные дела важнейшие?
Заседание проходило в Большой Гостиной. Не такая уж она и большая, но ведь и министров не так уж и много. Скорее, даже совсем немного.
Премьер, Горемыкин, осторожно поинтересовался, стоит ли Государю Наследнику Цесаревичу, то есть мне, присутствовать на заседании.