8 марта, зараза!
Шрифт:
Я закрываю себе рот рукой, потому что меня душат рыдания. Мерзость какая! Господи! А я этим людям верила! Бабушку старалась с каждым праздником поздравить хоть мелочью какой-нибудь. А им… им нужны были деньги!
— Думаешь, мне было приятно с тобой жить, вешалка костлявая! Хер там! Я нормальных баб люблю. Светку из сто семнадцатой. Думаешь, я на работу каждый день ходил? Да куда там! Мы ларёк в два закрывали. И я к Светке шёл до вечера. Спал у неё, жрал, трахался. Светка — огонь. Не то, что ты — бревно бревном! Ни хрена в постели не умеешь! То-то тебя твой олигарх и бросил!
Меня трясёт. Всё сказанное ощущается на коже, как ведро холодных помоев. Будто меня в нечистотах вывалили.
— Светка моя бесплодна. У неё матки нет. Она не выносит мне мозг личинкой своей, как ты, дура помешанная. На хрен мне ребёнок был! Я же просил! Нет, сука, втемяшилось тебе это потомство. Ну, будешь теперь сама, падла, разгребать. Хотя нет, — он прищуривается зло и ядовито, — так просто я тебя не отпущу. Тех, кто кидает на бабки, наказывают. Сурово, бля**, наказывают. И я тебя накажу! — верещит он.
Всё лицо красное, редкие волосы стоят дыбом, пухлые губы дрожат. Он омерзителен.
И… в этот раз я не успеваю отскочить. Коля подбегает ко мне слишком резко и со всей дури влепливает такую пощёчину, что я падаю на пол, юзом еду по полу и ударяюсь головой о ножку стола…
В меркнущем сознании — жуткое видение: толстяк с перекошенным от злости лицом и бельевым шнуром в руках склоняется надо мной…
4(5)
Прихожу в себя, и на меня сразу обрушивается боль — в голове от удара, в руках. Они задраны вверх, грубо смотаны шнуром для белья и привязаны к трубе отопления. Я полусижу на полу, блузка на мне разорвана.
Всхлипываю, пытаюсь вырываться, ослабить путы. Но Коля постарался на славу — связанна я надежно.
Происходящее до сих пор кажется мне диким розыгрышем и не укладывается в голове. Коля, мой тёплый мягкий домашний Коленька, просто не может творить такую дичь и говорить такие пакости.
— Коленька, — хнычу, — медвежонок мой… Развяжи меня, мне больно.
Слова и самой-то едва слышны, бормочу себе под нос. Разве он услышит? Тем более что муж сейчас разговаривает по телефону. У меня плывёт сознание, мажется реальность, но я всё равно разбираю некоторые слова.
— Юрка, жду. Ага, и она ждёт, — мерзкая улыбка кривит пухлые губы Колюни.
Юрка…Колин партнёр по бизнесу. Они вместе держат ларёк. В памяти всплывает образ приземистого качка с неприятным лицом, лысого, с наколками. У него глубоко посаженные масленые глаза, которыми он всегда шарил по мне. От этого липкого взгляда хотелось потом отмываться. Юра противен. Всех женщин он называет «дырками» и считает, что они созданы лишь для траха. При этом в свои почти тридцать живёт с мамой в убогой двушке, в нашем же районе.
— Не надо Юрку, — хриплю я, мотая головой. — Он гадкий, — жалобно умоляю я, ёрзая в неудобной позе.
Коля поворачивается ко мне, его глаза налиты кровью, как у быка.
— Надо, Алка, ты его кинула. Я ему долю обещал. Теперь он хоть так возьмёт…
— Что значит так? — сквозь плачь бормочу я.
— А то значит, сучка, что драть он
— Коля, — испуганно бормочу я, — ты с ума сошёл?! Не отдавай меня ему! Я же беременна! Он может навредить ребёнку!
Коля подлетает ко мне, грубо хватает за волосы, выгибая шею, и в ярости смотрит в лицо, почти плюёт на меня:
— Тебе, твари, не доходит? Мне на хер твоя личинка не нужна! Слышишь, на хер! — трясёт меня так, что мне кажется, сейчас сорвёт скальп. Аж глаза режет от острой боли.
— Пусти, — скулю. — Ты пожалеешь!
Он хохочет — неприятно, хлюпающе:
— Ты пожалеешь раньше — в соплях и говне будешь ползать…
Его речь прерывается звонком в дверь.
Коля уходит открывать, а я оглядываюсь в поиске того, чем можно было бы ослабить или разрезать верёвки. Но как назло все колюще-режущие предметы далеко. Телефон тоже далеко. Зато на тумбочке напротив я замечаю вазу. Если её разбить, можно попытаться воспользоваться осколком. Как — не представляю. Руки же связаны. Но если не попробую — не прощу себя. Ногой мне удаётся задеть тумбочку. Колочу по ней раз, другой. Ваза, наконец, поддаётся, срывается и падает. Однако вошедший в комнату мужчина ловит её уже почти у пола и ставит подальше от меня.
— Слышь, Колян, она тут тебе посуду бьёт!
— Строптивая сука! — заявляет муж. — Усмиришь её?
— Легко, братан. Я люблю усмирять строптивых сук. У них самые классные дырки.
От одних только рассуждений этих ублюдков у меня заходится сердце. Страх — холодный, парализующий, выворачивающий наизнанку сознание — расползается по телу, словно щупальца спрута.
— Пожалуйста, — лепечу я. — Пожалуйста, не трогайте меня.
— Ой, нет, дырочка, щаз мы тебя будет трогать и ещё как, — похабно ухмыляется Юрий и вразвалку идёт ко мне.
Он окончательно раздирает блузку, задирает мой лифчик и начинает лапать грудь. Меня передёргивает от омерзения. Дёргаюсь, пытаюсь увернуться от этих грязных волосатых шершавых лап.
— Юркая! — ухмыляется он. — Здорово на члене будешь вертеться.
— Нет, пожалуйста, я беременна. Нельзя со мной так!
Но кто бы меня слушал.
Юрий тянется к поясу мои брюк. Начиню лягаться и брыкаться.
— Колян, держи её за ту ногу, я за эту ухвачу.
Муж кидается ему на помощь, я вою, извиваюсь, кричу. Но у нас в доме — хоть изорись — никто не выйдет. Здесь каждый сам по себе. Полицию вызывать не станут, да и сами на помощь не бросятся.
Юрка открывает перочинный ножик и склоняется ко мне, продолжая держать мою ногу:
— Так, дырка, слушай внимательно, — рычит он мне в лицо, от него воняет чесноком и потом, грязным неухоженным телом, от этого запаха начинает мутить, — будешь дёргаться — лезвие может соскочить и почикать. Мне-то всё равно, я тебя и почиканную трахну, но тебе может быть больно. Поняла.
Киваю, онемевшая от ужаса. Могу только глотать слёзы и дрожать от холода и отчаяния.
Юрий полосует мои брюки, раздирая их по шву, разрезает пояс, стягивает ставшую ненужной тряпку и отбрасывает прочь.