A moongate in my wall: собрание стихотворений

Визи Мария Генриховна

1952 г.

377. Жена Лота [182]

Богобоязненный и смелый Лот, оставив дом, родных, друзей без спора, забыл Содом, забыл Гоморру, забыл о прошлом и ушел вперед. А я? — Я женщина. Я не могла, услышав грохот, треск и чуя пламень, покинуть вдруг уют того угла, где был овеян лаской каждый камень; топча ногой узоры чуждых трав, душа рвалась назад, где Божья кара настигла гневом тех, кто был неправ, — жестоким трусом и огнем пожара. И страшно сердце дрогнуло во мне… Я не послушалась, остановилась, — я не подумала о той цене, которой

я за это поплатилась! Что ж! Жизнь оборвалась нежданно, вдруг, но сладко было на минуту знанье, что хоть один, быть может, враг иль друг, на грани гибели, в полусознаньи, почувствовал предсмертное прощанье, увидя дрожь моих бессильных рук.

182

For an English variant of the Russian poem «Жена Лота», see poem 533.

6 марта 1957 г.

378. Весна [183]

К городскому голому скверу, где собрались, возле скамей, потерявшие в счастье веру и не помнящие семей, где, угрюмо сгорбясь, сидели не имеющие домов, те, что, верно, давно не ели, не слыхали ласковых слов, — к обездоленной нищей братье, незамеченная, одна, подошла в сиреневом платье, босиком ступая, весна, и на фоне камня и сажи с улыбнувшейся высоты золотые всплыли миражи, голубые раскрылись цветы. Потому что не только юным, у которых печали нет, ударяет смычок по струнам и находит в сердце ответ — даже самым старым и жалким и с трясущейся головой зацветает сирень на палке, прорастает асфальт травой.

183

The first four stanzas were published in the anthology of Russian 'emigr'e poetry Sodruzhestvo, Washington, 1966, p. 114, where the second line of the first stanza read: «потерявшие в радость веру».

[1950-е гг.]

379. «Далеко от миров стоит священный трон…»

Далеко от миров стоит священный трон. Нарушить ли покой святого из святых? Господь, кто любит всех, ужель не видит он всю боль молитв моих? Он бесконечно добр. Он все давно простил. Страдая за меня, я знаю. Он сейчас своим святым крестом мне душу осенил… И в ней увидел — вас.

[1950-е гг.]

380. «Ах, этот дождь — зачем в июле льет?..»

Ах, этот дождь — зачем в июле льет? Стучит (как будто в сердце!) мне в окно. Каким-то жутким холодом несет, когда кругом должно быть так светло! Моей мечте безжалостный ответ… О, перестаньте. Вы совсем не злой,— зачем же в полумраке ваш портрет смеется надо мной?

[1950-е гг.]

381. Память

Вдруг — пахнет ягодами… и года, как лента кинематографа, бегут назад, и я одна в лесу. Кругом большие сосны вверх розовыми тянутся стволами и тихо, ровно, глухо шелестят. Иду или стою — неважно. Мягко лежит ковром пушистая черника; мох полузакрывает пни, и вереск свой розово-сиреневый отсвет бросает ласково в зеленом мраке. Свежо и тихо и совсем неслышно совсем ненужного людского шума, всей суеты годов, идущих мимо — о, хорошо, так сладко потеряться в таком лесу, — еще стоящем где-то! — где тишина, и мягкий мох, и сосны, — таком далеком и неповторимом!

8 апреля 1960 г.

382. «Горек хлеб разлуки и утраты…»

Горек хлеб разлуки и утраты, и мотив прекрасен, что утих; вот, зияют черные заплаты на

хитоне светлом дней моих. Но зачем печально на пороге четки прошлого перебирать? Видишь, розовеют гор отроги, трогает заря морскую гладь? Видишь, чайка, пролетая мимо, на песок метнула крыльев тень? — Осторожно и неотвратимо подошел какой-то новый день. Для него оставь свои хоромы! Даже спотыкаясь и скользя, не пойти дорогой незнакомой с ним, таким единственным, нельзя. — Он одарит за такую встречу: это море! этих гор хребты! Даже грусти трепетные свечи не частица разве красоты?

29 декабря 1960 г.

383. Туман

Сегодня город мой покрыт туманом. Играют в прятки люди и дома, И в парке по деревьям и полянам голубоватая струится тьма. Какой-то отблеск серебристый реет над очертаньем крыши и стены И лица встречных делает добрее, И улицы — похожими на сны, ведущие в неявленные дали, в ненайденный, давно искомый сад, который мы когда-то загадали так много городов тому назад. И в сутолоке синей предвечерья вдруг чудится, что близко, за углом, торжественно откроется преддверье, обещанное каждому в былом; и можно так легко простить обиды; и грязь, и камень, и цемент, и дым скрываются дорогой Атлантиды под этим сном туманно-голубым.

12 января 1961 г.

384. Стихи

Вода в ручье струится. А на дне ничем не тронуты и мглой одеты, от шума дня скрываясь в тишине, упрятаны каменья-самоцветы. Так дни мои струятся. И тихи, песком и илом мелочей прикрыты, как галька, в глубине лежат стихи, еще не писаны и не изжиты. Но если быстро вынуть камень тот из-под воды, что так блестя бежала, он потускнеет и почти умрет, и красок всех его — как не бывало.

19 января 1961 г.

385. Nocturne [184] («Спустилась ночь легко и глухо…»)

Спустилась ночь легко и глухо. Надраил месяц острие. Сосна, косматая старуха, глядится в прошлое свое. Как черные, немые змеи ползут равниной струи рек, и в небо глаз поднять не смеет земле подвластный человек. Так. Нет конца, как нет начала, и месяц света не прольет, когда к последнему причалу докатится разбитый бот.

184

Variant in the first stanza in the manuscript: «Спустилась мочь легко и глухо,/Луны сверкнуло острие, / сосна, как черная старуха, / глядится в прошлое свое». The manuscript also has two lines which were left out: «Шли облака толпой веселой, / глотали солнце на пути».

25 января 1961 г.

386. Отцу

Над улицей серой нависла туча. На японскую ширму похожий, шелк дождя закрывал дома вдалеке и прохожих. Пожилой мужчина в дождевике и в шляпе, чуть нахлобученной, ждал трамвая у остановки… Так странно похожий, — совсем как тот, давнишний, близкий: руки в карманах, немного неловкий; из-под шляпы, надвинутой низко, седые виски видны. Профиль мелькнул сквозь серые нити осеннего дня: как будто годы — целая четверть века — не сумели его изменить! В память кольнуло — и канул в воду. Так просто. Стоял человек невысокого роста, и дождь, точно ширма, закрыл человека и дома с другой стороны.