A moongate in my wall: собрание стихотворений

Визи Мария Генриховна

[1960-е гг.]

418. «Я ушла по чужим дорогам…»

Я ушла по чужим дорогам, ты теперь за мной не иди. Будет встречных радостей много, как и горестей, впереди. Но не будет ни слез, ни истерик, ни упреков, ни горьких слов, если выйду на дикий берег и скудный будет улов. Только песни будут со мною, только память о светлых днях. Буду спать под ущербной луною, отдыхать на корявых пнях, буду слушать шумы прибоя и не стану считать потерь. Не смогла остаться с тобою — не ходи за мною теперь.

[1960-е гг.]

419. «Ты меня корил, а я смеялась…»

Ты

меня корил, а я смеялась, раз уж было все равно теперь: ведь любовь, не глядя, удалялась в широко распахнутую дверь. У кустов сиреневых запнулась и в калитку дальнюю прошла. Так ни разу и не обернулась, не кивнула и не позвала… Шелестя прощально, осыпались листья в отцветающем саду. Мы жалеть не будем, что расстались в этом незадачливом году: ты мою ладонь губами тронешь, я слегка коснусь твоей руки. Ты ее, ушедшей, не догонишь, и увижу я — не без тоски — как далеко на большой дороге, в отблеске закатного луча, мне махнет, слетев к тебе под ноги, пестренький платок с ее плеча.

[1960-е гг.]

420. «Улетала душа, покидая ненужное тело…»

Улетала душа, покидая ненужное тело, оставляя земных городов неприютность и грязь; на заре веселилась, летя, и звенела и пела и к обещанным солнцам далекого рая рвалась. Ни о чем не жалела она и тоски не хранила о забытых внизу человеческих трудных путях, на листе ее жизни внезапно истерлись чернила, точно все, что написано было, — писалось шутя. Осыпались деревья, горела багряная осень, леденевшего моря темнел прибережный карниз; среди клочьев тумана блеснула последняя просинь, журавлей треугольник, как нить ожерелья, повис. Не понять, почему этих птиц пролетающих клекот, прикоснувшись случайно к какой-то молчавшей струне вдруг напомнил душе о давнишнем и очень далеком, — о какой-то улыбке? О слове каком-то? О сне? И она встрепенулась и дальше лететь не хотела, отказалась от неба, не зная сама, почему, и упала, как камень, где взморье внизу холодело, вечный свет променяв на земную последнюю тьму. И высоко над ней потускневший задернулся полог, и, как тонкие свечи, дрожали вокруг камыши… И прощального счастья лучом осветился осколок так восторженно вовремя вспомнившей что-то души.

[1960-е гг.]

421. «Мечусь совсем нелепо, не пойму…»

Мечусь совсем нелепо, не пойму, куда ведут, запутавшись, дороги, смотрю вокруг и вижу только тьму, и вязнут впопыхах в болоте ноги. Свернув с болота, попадаю вдруг в дремучий лес, где груды бурелома, — царапает лицо колючий сук, и я все дальше от пути и дома. И, падая, споткнувшись, на траву вниз головой, как в смертный час на плахе, кого-то вдруг на выручку зову в последнем черном ужасе и страхе. Ведь есть же чья-то сильная рука, которая, минуя дебри ночи, протянется ко мне издалека, когда уже моей не будет мочи — почувствует — протянется — найдет, как только я позвать ее готова из чащи леса, из глубин болот на верный путь меня направить снова.

18 марта 1970 г.

422. «Туман, туман … и нет ему просвета…»

Туман, туман … и нет ему просвета в моем суровом, пасмурном краю, твоя судьба, потерянная где-то, тревожит мысль вечернюю мою.

22 апреля 1970 г.

423. Гибель

Бежали в дождь, в слякоть, продолжали кричать и плакать, умирали глазами ввысь. Снаряды, как ананасы, рядом, за ними, в насыпь, рикошетом скакали пули, попадали в того ли, в ту ли… Кой-кому удалось спастись. Что случилось, никто не понял. На коленях, лицом к иконе, простояли, ища ответа. Запирались двери в передней. Выстрел умолк последний, потухла, взвившись, планета. И от дальних гор, задрожав, стекая по склонам, ближе —

ближе — растущим стоном доплыл похоронный хор.

24 июня 1970 г.

424. Старик (с натуры)

Старик стоит на дорожке парка. Над ним деревьев желтеющих арка. Старик стоит — идти тяжело. Небо блестит голубое стекло. Седой. Нестриженый, чуть косматый. На нем рыжий сюртук в заплатах. Выполз, расстался с домашним смрадом, вспомнить, как воздух осенний чист, впиться давно помутневшим взглядом в золотой октябрьский лист. Деревья древней старика поднялись ввысь. Неожиданно, точно чья-то рука тряхнула деревьев верхи, как будто из очень большого мешка осенние листья, желты и сухи, посыпались на землю стаями. будто бабочки кем-то сметаемы, запестрели, заполнили воздух на миг. И тихо. Ни лист не шуршит В октябрьской тиши на дорожке старик стоит.

24 июня 1970 г.

425. Круги на воде [199]

Бросишь круглый камешек в пруд И круги по воде пойдут, до краев доплывут пруда и потом пропадут навсегда. Постоишь на сыром песке, поглядишь на воду в тоске, погрустишь, что блеснувший след просиял, расплылся, и нет. И пойдешь бесцельно шагать Через рощу, просеку, гать. Пустота, полумрак и тишь. Грустно песенку просвистишь.

199

Variants in the third line оf the second stanza in the manuscript: «погрустишь, что серебряный свет», and in the first line of the third stanza: «И уйдешь бесцельно шагать».

9 июня 1971 г.

426. Клошары

Где встает Триумфальная арка, в толпе бродили, одни. На дорожках печального парка проводили пустые дни. За мостом, у ограды чугунной, склонясь над бликом реки, ночью темной, голодной, безлунной от глухой скрывались тоски. И уставившись в звездные дали с колеи, по которой брели, на все поезда опоздали, упустили все корабли. То солнце их жгло без предела, то ветер над ними гудел. И миру не было дела до их несвершенных дел.

[1971 г.]

427. «За бездомных, нелюбимых, сирых…»

За бездомных, нелюбимых, сирых я зажгу высокую свечу. Для себя ведь на дорогах мира ничего уж больше не хочу. В раннем детстве, на лугу душистом, мне цыганка, весело маня и играя золотым монистом, нагадала счастья для меня. Так и вышло. Миновало горе. Есть любовь, и хлеб насущный есть, есть друзья, и музыка, и море — никогда всего не перечесть. Но одно всегда меня смущало в этой светлой, ласковой судьбе: почему на свете слишком мало кто вот также скажет о себе?

31 марта 1972 г.

428. Ангел [200]

Голубая луна поднимается круче и выше, мутно-белые звезды свершают положенный путь. На высокий чердак залетают летучие мыши и бесшумно садятся усталым и сонным на грудь. В этот час умолкают далекие звуки гитары, затухает последний фонарь в опустевшем саду, из-под темных стропил опускаются в душу кошмары, из-под черных деревьев сова предрекает беду В этот час просыпается, вздрогнув, дремавшее сердце, и молитва пронзает чердачную темень и тишь — ожидая, что где-то откроется светлая дверца что сова замолчит, что исчезнет летучая мышь И уносится страх, будто ветром влетевшим гонимый, так становится вдруг нестерпимо и дивно светло: возникая внезапно, как пламенный щит нерушимый, над лежащим простершись, блеснет золотое крыло.

200

Published in the new spaper Russkaia zhizn’ (San Francisco), 16 February 1973.