"А се грехи злые, смертные..": любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X - первая половина XIX в.).
Шрифт:
Отчество Хотена Блудовича близко значению имени. Слово «блуд» означает осуществление любовной страсти и в этом значении встречается в заговорах: «Как быки скачут на коров, или как корова на Петровку голову закинет, хвост залупя, так бы раба Божия (имярек) бегала и искала меня (имярек), Бога бы не боялась, людей бы не стыдилась, во уста бы целовала, руками обнимала, блуд творила» (Майков 1869: 13 — 14). Однако в отличие от понятий, производимых от глагола «хотеть», слово «блуд» однозначно непристойно и синонимично понятию «грех». Это подтверждается и содержанием былины: указание на то, что отец Хотена Блуд «блуд блудил», является основанием для отказа в сватовстве. Если имя «Хотен» можно было бы понять как древнерусский аналог Эрота, то Хотен Блудович означает «Эрот, сын Греха», «Эрот Развратник».
Непристойность сочетания «Хотен Блудович» очевидна для любого непредвзятого слушателя. Тем не менее исследователи былины предпочли этого не заметить — подобное понимание имени и отчества героя не объяснимы содержанием новгородской былины и не соответствуют характеру всех других фольклорных повествований, основывающихся на сюжете «Герой и братья его
Чтобы определить этот источник, ключевым понятием остается откровенно непристойное «блуд». Как отмечается в словаре Даля, слово «блуд» относится «собственно к незаконному безбрачному сожительству, к любодейству, посему слова сего лучше в общежитии избегать» (Даль 1980: 99). Русские люди эпохи Средневековья подобной рекомендации не соблюдали — имя «Блуд» входило в число так называемых некалендарных имен, обычно использовавшихся в общежитии вместо имен церковных. Точно так же и деяния, обозначаемые понятием «блуд», имели право гражданства в общепринятых праздничных обычаях. Так, в 41 главе «Стоглава», сборника постановлений церковного Собора 1561 года, собранного по инициативе Ивана Грозного, в вопросе XXIV сообщается: «В русалие о Иване дни и на-вечерне Рождества Христова, и крещенье, сходятся мужи, и жены, и девицы на нощное плещевание, на бесовские песни и плясания, и на богомерзкие дела, и бывает отрокам осквернение и девкам растление» (Чичеров 1957: 170). В указе Киевской духовной консистории от 1719 года в те же праздники отмечаются «блудние грехи, девства растление, беззаконное детей прижитие» (Чичеров 1957: 169). По словам вяземского иконописца старца Григория, который в 1651 году отправил свою челобитную с обличениями святочных обычаев царю Алексею Михайловичу: «Тамо девицы девство диаволу отдают» (Каптеров 1913: 181). В некоторых местностях подобные традиции сохранялись вплоть до конца XIX столетия. Так, жители села Дединово (Зарайского уезда Пензенской губернии) в ночь на Ивана Купалу предавались оргиям в роще на холме, носившем имя языческого божества Ярилы — Ярилина плешь (Иванов, Торопов 1974: 213). По сообщениям этого времени из Вятской губернии: «во время братчины... совокупляются в близких степенях родства: сноха с деверем, свекром, близкие родственники. Бывали также случаи и с родными — братьями и сестрами (все женатые) и грехом не считалось» (Бернпггам 1988: 227 — 228). Следы подобной традиции запечатлелись повсеместно в виде масленичного «целовни-ка» молодушек, игре «пиво варить», предполагавшей выбор партнеров с символикой всеобщего «переженивания», по определению одного священника из Новгородской губернии, «скачут, буди беси перед заутреней» (Бернпггам 1988: 228); откровенно эротическую символику имели также качание на качелях,
1У «А се грехи злые, смертные. » игры в быка и гуся, в ходе которых парни «бодали» и «щипали» девок (Чичеров 1957: 200; Максимов 1903: 298); тема секса постоянно обыгрывалась в матерном сквернословии, которое традиционно сопровождало празднества (Успенский 1981: 49 — 53), и в «Памяти», данной 14 августа 1636 года патриархом Иоаса-фом, «блядословие» упоминается наряду с «играми бесовскими» (Акты... 1836: 402) и т. п. Церковь безуспешно пыталась бороться с праздничными обычаями, не подчинявшимися правилам официально утверждаемой морали. Это было своеобразное анти-поведение, чьи принципы составляли прямую противоположность законам будничной повседневой жизни.
Подобные обычаи имели повсеместное распространение в самых отдаленных от России странах; эротизм — это общая черта праздничной, или, по определению М. М. Бахтина, карнавальной традиции. В качестве наиболее яркого примера можно указать на скульптурные изображения сексуальных оргий молодежи, запечатленные в храме Сурьи в Конараке и других индийских святилищах. Впрочем, индийская традиция выделяется лишь активным использованием экзотических йогических поз, во всем же остальном праздничные обычаи поразительно сходны даже в обрядовых деталях: аналоги русским играм в быка можно найти у индейцев Юкатана (Бородатова 1988: 323), качание на качелях как часть праздников любви известно также у вьетнамцев и корейцев (Стратанович 1978: 66 — 67) и т. п. Несмотря на позднейшие попытки романтически облагородить подобные обычаи, их, как правило, отличала подчеркнутая грубоватость, оргиастическая исступленность. Описывая праздник ямса у африканских ашанти, исследователь отмечает: «Царит самая грубая свобода, и каждый пол отдается своим страстям» (Иорданский 1982: 76). Возможно, африканский темперамент в чем-то так же неповторим, как йогическая изощренность индийской традиции, но лишь в несколько более игривой форме, столь же вольные праздничные нравы отмечаются и для средневековой Франции. Французский проповедник начала XIII века Жак де Витри говорил в проповеди «К женатым»: «Нынче можно найти много матерей, которые учат своих дочерей сладострастным песням, распеваемым хором... Когда же такая мать видит, что ее дочь сидит между двумя молодыми парнями, один из которых положил ей руку на грудь, а другой пожимает ладонь или обнимает за талию, она ликует, говоря, смотрите, каким вниманием пользуется моя дочь, как любят ее молодые люди...» (Бессмертный 1989: 102).
В научной литературе неоднократно указывалось на связь оргиастических обычаев с верованиями, относящимися к производительным силам природы, к почитанию приапических богов — в славянской традиции это Ярило (Иванов, Топоров 1974: 212); эпитет «ярый» мог относиться и к описанию сексуального
Обычаи подобного рода породили сопутствовавшую им фольклорную традицию: эротические сказки, песни с «причин-кой», т. е. с непристойностями (Иванов, Топоров 1971: 213), разного рода пословицы, загадки с неприличными ответами и т. п. Дошедшие до нашего времени сказки этого типа обнаруживают близость, иногда даже полное совпадение сюжетов со средневековыми французскими фаблио, немецкими шванками, польскими фацециями и итальянскими новеллами, воспроизведенными в «Декамероне» Боккаччо (Успенский 1993: 121). Тем не менее похоже, что поминавшиеся в церковных обличениях «бесовские песни» и «блядословие» играли большую роль в жизни средневекового русского общества, нежели в мире Западной Европы. Путешествовавший в 30-х годах XVII столетия по России Адам Олеарий был явно шокирован такой особенностью русской культуры. По его словам, русские «часто говорят о разврате, о гнусных пороках, о непристойностях <...>. Они рассказывают всякого рода срамные сказки, и тот, кто наиболее сквернословит и отпускает самые неприличные шутки, сопровождая их непристойными телодвижениями, считается у них приятнейшим в обществе» (Олеарий 1906: 189).
За очень немногими исключениями русские эротические тексты, относящиеся непосредственно к эпохе Средневековья, остались незаписанными. О причинах этого говорится в окружном послании суздальского архиепископа Серапиона (1642): «Инии безумные человеки говорят скаредные и срамные речи, их же невозможно писанию придати» (Каптеров 1913: 12). Однако этнографы и фольклористы Нового времени застали в русских деревнях ситуацию, близкую средневековым описаниям. Единственной проблемой оказалось строгое целомудрие российской цензуры, сходной в этом отношении как до, так и после 1917 года. Вплоть до недавнего времени в России была невозможна публикация даже «классического» сборника А. Н. Афанасьева «Заветные сказки». Тем не менее в распоряжении исследователей имеется значительное число текстов, большая часть которых была опубликована за пределами страны (Топорков 1991: 307).
Нет ничего удивительного в том, что герой по имени Хотен Блудович не упоминается в известных фольклорных записях. По самой своей природе эротический фольклор подвижен и изменчив; очевидно, что непристойные песенки, которыми развлекались молодые новгородцы четыре-пять столетий назад, не дошли до нашего времени. Имя Хотена Блудовича могла сохранить лишь «присвоившая» его былина. Однако уже нарицательный характер имени новгородского героя роднит его с известными персонажами эротического фольклора. Так, независимо от ассоциаций с именем языческого бога как нарицательное воспринимается имя Ярилки в приведенной выше загадке. Еще более показательно имя старца Игрениша, который проносит в монастырь молодую девушку (Кирша Данилов 1958: 227 — 228). Термин «игра» использовался русской молодежью как обозначение праздничных развлечений, в том числе и любовных игр: «Весна пришла — игра пошла», «Игра же ты, моя игра.../ Мне игра не доиграна,/Таночек не довожен,/ Милый друг не провожен» (Берниггам 1991: 235).
Следы первоначальной песни о Хотене Блудовиче и Чайне можно заметить в самом тексте былины. Еще один из первых ее исследователей, А. М. Лобода, указал, что некоторые фрагменты былины сходны с песнями, традиционно сопровождавшими русскую свадьбу: в них также упоминается виноград, сад, ворота, пробитые копьем, жених изображается как победитель, захвативший в плен невесту (Лобода 1910: 173). Публикации свадебных песен обнаруживают почти буквальное совпадение с былиной.
В былине:
Он ткнул копьем да в широки ворота.