"А се грехи злые, смертные..": любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X - первая половина XIX в.).
Шрифт:
С этой точки зрения представляют интерес три образца посланий инока к инокине, списанных мельчайшей скорописью в кирилло-белозерском письмовнике ГПБ Q.XVIL67, самого начала XVH в., на л. 212о6. — 213. Последнее из этих посланий, возможно, любовное3.
В первом послании автор, уже будучи иноком, пишет инокине о том, что он хочет успокоиться от каких-то мирских переживаний, «достигнута в пристанище зело волнящагося и возвышающегося преизлиха, паче превысоких гор, сверепаго и много-мятежиаго моря мирскаго». Из второго послания узнаем имя автора. Он подписался тайнописью: «...ничтоже сый к десяттосу-губну двоесотно со соморичным и к шестьсотну десятично со единицею кланяюсь», т. е. 10, 10, 200, 8, 600, 10, 1 — Iicuxia. Возможно, этот Иисихия, так хорошо сказавший
В послании восхваляется благочестие и непорочность молодой инокини, «краснейшей и сладчайшей паче всех сверстниц, в ту сущем месте иночествующих». В этом нет ничего необычного. Но конец письма производит другое впечатление. Автор заканчивает письмо, признаваясь в каком-то своем «желании», от которого ужасается его «мысль». «К тебе же паки желание привлачит мя. Како изображу лица твоего радостное, и красоту, и честное ти хождение, старческое мудрование во юносшем теле... Мысль моя убо ужасается, сердце же подвизается, и язык связуется. Не могу удержати сладости, побеждаюся всеми неизчетно добрыми ти и изсгупаю умом. Побеждает же мя желание». Подобный конец заставляет думать, что инок не смог остановиться на изъявлениях только духовной любви к инокине4.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Лихачев Д. С. Любовное письмо XVII в. // Ученые записки Ленинградского государственного педагогического института им.'А. И. Герцена. Т. 67. Л., 1948. С. 38 - 39.
2 См. сборники: БАН, собр. Н. К. Никольского, No 45, нач. XVH в. Л. 125 — 125о6.; РНБ, Софийское собр., No 1546, перв. треть XVH в. Л. 116 — 116об.; Калининского педагогического института, No 1 (29), сер. XVII в. Л. 7о6. — 8; РГАДА, собр. РО Московского гос. архива бывш. Министерства иностранных дел, Nq 914, кон. XVII в. Л. боб. — 7. Ср. также образец послания «К невесте, ко отроковице» в сб.: РГИМ, собр. Уварова, No 848, пер. пол. XVII в. Л. 413.
3 К Кирилло-Белозерскому монастырю был приписан, например, женский монастырь Воскресения Христова. См.: Никольский Н. К. Кирилло Белозерский монастырь. Вып. 2. СПб., 1900. Т. I. С. 224.
4 Полный текст послания публикуется в наст, изд.: С. 155.
В рукописи ГИМ, музейное собр., No 516, содержится неизвестная скоморошйна о чернеце2. Этот памятник несомненно фольклорного происхождения, причем он не «говорился», как раешник, а распевался. Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что рефрен каждой строфы снабжен примечанием «2К» — следовательно, мы имеем дело не только со стихотворным рефреном, но с припевом.
Текст скоморошины несомненно входил первоначально в состав обширного песенника: он предваряется цифрой «122», проставленной тем же почерком, что и цифры перед каждой строфой, а следующие за ним русские транслитерации польских песен (листы в рукописи переставлены в обратном порядке) «В садечку была, рвала ягоды» и «Ой, приехав жовнер до жида» — цифрами «123» и «124». Публикуемый памятник, попавший в письменность в начале ХУШ в. (так датируется та часть рукописи, где читается скоморошйна), где-то в середине этого столетия подвергся редакторской правке (почерк помет и добавлений характерен именно для этой поры).
Неизвестный редактор, во-первых, устранил ошибку, вкравшуюся в 6-ю строфу: первоначально здесь, по аналогии со строфой 5-й, второй стих оканчивался словом «знаку»; редактор заменил его словом «моху», восстановив, таким образом, обязательную рифму (гороху — моху). Затем во втором стихе 4-й строфы был добавлен предлог «с» («з»), и это добавление, пожалуй, придало тексту более определенный смысл. Редакторская правка коснулась и композиции скоморошины — строфы 8-я и 9-я поменялись местами. Наконец, была введена добавочная строфа, 10-я (она приписана в конце памятника). Таким образом, порядок строф в первоначальной редакции был следующим: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 9, 8, 11, 12.
Конечно, эту правку вовсе не обязательно
Рукопись, в которой содержится игровая песня о чернеце, поражает разнообразием состава. Однако именно это разнообразие наводит на мысль, что перед нами — часть дворянского архива, где скапливались самые разнохарактерные бумаги различного времени (от крестьянской челобитной до сатирических стихов о Наполеоне, от рецептов до рыцарских романов, от частных писем до анекдотов о Суворове). Запись на л. 22об. не противоречит этому предположению, хотя она и ориентирует нас на другую социальную среду («Сия книга канцеляриста Семена Васильева сына Веденского»). Дело в том, что это указание распространяется лишь на л. 21 — ЗОоб., исписанные одним почерком и представляющие, судя по старой фолиации, часть отдельной книги, содержавшей «Повесть о 12 снах Шахаиши», «Космографию», «Тропник» и какие-то другие произведения.
Основная же часть материала свидетельствует о принадлежности дворянам Гневашовым (они упоминаются в челобитной Петру Первому, вычерчено их родословное древо и т. д.), затем — Ф. Е. Евровской, видимо, урожденной Гневашовой или, во всяком случае, состоявшей с ними в родстве (недаром схема «рода Гневашовых» изображена на обороте записки князя В. Ухтомского, адресованной Ф. Е. Евровской). Этот архив в начале прошлого столетия был, вероятно, как-то упорядочен, почему и появилась запись на л. 114об.: «Разные писма, рецепты и стихи». Однако впоследствии он был частично утрачен и перепутан (впрочем, некоторые бумаги попали сюда уже во второй половине XIX в., например молитва на л. 35 — 40об., написанная на бумаге со штемпелем фабрики наследников Сумкина, No 7, если только она не попала в рукопись случайно, при переплете). Песенник, в сохранившейся части которого читается наша ско-морошина, также, по всей видимости, был собственностью како-го-то дворянина (вряд ли представитель «подлого» сословия мог свободно ориентироваться в русской транслитерации польских песен; замечу, кстати, что транслитерация выполнена с незаурядным знанием дела).
Сюжеты, организующим моментом которых выступают чернецы или черницы, достаточно распространены в русском устнопоэтическом творчестве3. Характерно, что в песнях такого рода обычно присутствует любовный мотив, иногда приобретающий фривольный и даже скабрезный оттенок. В песне «Как пошел наш чернец погуляти» (равно как и в ее вариантах — «Как во городе, во городе во Казани», «Сдуй-ной, во Казани» и проч.) «черночища», который «понадвинул колпак» при встрече со «старыми бабами», «посодвинул» его при встрече с «молодицами», — увидев «красных девок», «колпачину долой сбросил».
Другая очень частая в песнях о чернецах и черницах тема — жалобы на «распроклятое тако наше монашеско житье». В обоих случаях мы встречаемся с ярко выраженным антиклерикализмом, который реализуется либо в прямой жалобе лишенного мирских радостей монаха (или монахини), либо опосредованно — в картине буйного монашеского разгула. Последнее характерно и для нашей скоморошины, создающей образ веселого бродяги-чернеца, чем-то напоминающего пушкинского Варлаама.
Текст ее построен по принципу параллелизма: всякий первый стих в строфе — это «милосгина» в прямом смысле слова, второй же — «милосгина» в переносном значении, то, чего добивается от черниц гуляка-монах. Обе эти линии — отнюдь не простой перечень. Подобно тому как выносимая из женской обители «милос-тина» становится все более лакомой, чернец выдвигает требования все более дерзкие и решительные. Это нарастание не всегда четко выдержано в обоих планах. В частности, 2-я, 3-я и 4-я строфы образуют несколько статичную группу. Равноценные «мило-стины» и требования производят впечатление неоправданной заминки, сюжетной остановки. Подобные отступления есть и в других частях текста. Однако общий принцип — параллельное нарастание в обеих линиях — прослеживается совершенно отчетливо, доводя скоморошину до логического завершения.