"А се грехи злые, смертные..": любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X - первая половина XIX в.).
Шрифт:
Так же как и в былине о Хотене Блудовиче, преемственность с карнавальной традицией запечатлена и в имени, точнее — в отчестве Василия Буслаевича. Слово «буслай» означает в русских говорах «разгульный мот, гуляка, пьяница» (Даль 1980: 145). В тексте былины этим именем назван отец Василия, чей подчеркнуто кроткий характер парадоксально противоречит значению данного слова, что должно было создавать комический эффект. В то же время слово «буслай» идеально соответствует поведению Василия. Можно предположить, что в доэпи-ческом тексте таковым было не отчество, но прозвище героя, и былинному Василию Буслаевичу предшествовал Васька Буслай. Это напоминает прозвище другого былинного героя Василия Игнатьевича, которого часто называют Василием Пьяницей. Характеризуя Василия Игнатьевича, Всеволод Миллер писал, что былина о нем была создана «в кабаке, в чаду винных паров» (Миллер 1897: 313), простонародная тема пьяной удали, бывшая первоначально достоянием низовых шуточных жанров фольклора, оказалась переосмысленной в эпическом стиле.
Нарицательные имена-произвшца — Игреншце, Буслай, Пьяница, Хотен Блудович (возможно, первоначально: Хотен Блуд или, как произносили это имя сказители былин, Хотенушко Блудишшо) — типическая черта «карнавальной» традиции, герои
Былинному эпосу принадлежит наиболее престижное место в системе жанров русского фольклора. Былины или, как их обычно называли, ст&рины, т. е. песни об историческом прошлом, о старине — воспринимались как своего рода священное предание, выражающее идеалы и принципы этнического самосознания русских людей. Это высокий, серьезный жанр. В целом он противостоит жанрам низовым, уже сама принадлежность которых к «смеховой» культуре являлась признаком несерьезности, относительной малозначимости. К этому типу относятся небывальщины, песенки о пьяницах, дураках и т. п. Если низовые жанры были связаны с традицией праздничного антиповедения, то былинный эпос выражал принципы собственно поведения, и в этом смысле он представлял противоположность фольклору, порожденному праздничным быгаем. Проникновение карнавальных сюжетов в мир былинного эпоса — безусловный признак позднего новообразования, находящегося уже за рамками первоначальных жанровых закономерностей.
Тем не менее в более широкой исторической перспективе ситуация оказывается не столь однозначной. Близкое соприкосновение комического и героического типично для эпических преданий архаического типа, например, для палеоазиатского эпоса о Вороне (Мелетинский 1979). Наряду с легендами о творении вселенной, этому герою приписываются комические эпизоды, связанные с обжорством, ленью, похотливостью. В той или иной степени все эти признаки характерны и для богов — Одина, Тора и Локи, чьи деяния описываются в исландских легендах. При этом Один отличается подчеркнутой сексуальностью, например, в песне «Перебранка Харбарда» («Старшая Эдда») он высмеивает победителя великанов Тора, противопоставляя его подвигам в сражениях свои успехи в соблазнении девушек. Тор же предстает воплощением грубой физической силы. Он отличается склонностью к обжорству и пьянству, что обыгрывается в историях явно комического характера. В «Песне о Трюме» переодетый женщиной Тор изображает прекрасную богиню Фрейю и в этом качестве является к великану, который требует эту богиню в обмен за похищенный им молот. Мнимая невеста поражает жениха своим чудовищным аппетитом и любовью к выпивке; в финале Тор получает свое оружие и расправляется с великаном. Сексуальность и грубая физическая сила — типы Одина/Тора — не обязательно всегда противопоставляются друг ДРУ1^ обе эти черты сочетаются в облике Геракла, среди подвигов которого упоминается лишение девственности пятидесяти дочерей царя Теспия, произошедшее, по некоторым версиям этого предания, за одну ночь (Павсаний 1994, IX: 26, 6 — 7). Непристойно фаллические изображения Геракла являлись излюбленной темой греческой вазописи, что связано с сюжетами так называемых сатировских драм. В известной по позднейшим описаниям сатировской драме Еврипида «Силей» происходило классическое сочетание типичных карнавальных тем, включая переодевание, обжорство, грубую шутку с использованием бытовых предметов и непристойности: проданный в качестве раба Геракл устраивал пир, на котором проедал богатство хозяина, затем он убивал хозяина ударом мотыги, а в финале «успокаивал» дочь убитого, приглашая ее идти с ним спать (Анненский 1921: 397).
Архаические предания предельно далеки от романтического целомудрия классических форм героического эпоса, сексуальная мощь героя является таким же необходимым признаком его незаурядной природы, как и способность побеждать в сражении. Так, один из двух героев аккадского эпоса о Гильгамеше — Эн-киду — в течение трех дней и ночей «познавал» блудницу Шам-хат. Поэма начинается с того, что Гильгамеш делает жертвой своеобразной сексуальной диктатуры все население подвластного ему Урука. Показательно, что основное действие поэмы разворачивается из-за отказа Гильгамеша стать любовником богини Ипггар — эпос строится на переосмыслении типичной для земледельческих верований концепции священного брака; сходные мифологические реминисценции обнаруживаются и в рассказе о соблазнении Энкиду (Васильков 1979: 125). Впрочем, более значимой, нежели такая преемственность, представляется сама близость идеалов мифа и архаического эпоса, прославляющего безудержную мужскую силу. Благодаря этому оказывается возможной и обратная эволюция, вводящая эпических героев в мир земледельческого мифа и обряда. Так, в Древней Греции с рассказами об обжорстве Геракла связывали типичные карнавальные увеселения, включавшие ритуальное сквернословие (Аполлодор 1993: 5, 11). Как правило, серьезное и смешное вполне органически сочеталось в деяниях таких эпических героев, включая и сексуальную тему. Приключения в духе сатировских драм лишь оттеняли великолепие главных подвигов Геракла, причем у нас нет оснований считать, что легенда о лишении им девственности пятидесяти дочерей Теспия имела изначально комический характер; это тоже подвиг, хотя и особого рода. В уже упоминавшемся эпизоде из «Перебранки
Становление классического эпоса сопровождается изгнанием из него карнавальной стихии. Забавные приключения, которые приписываются Гераклу, Тору или Лемминкяйнену, немыслимы в легендах об Ахилле, Сигурде или Роланде. Классический эпос более аристократичен, представление о героическом идеале утончается, преобладают скорее трагические, нежели комические темы. Эта общая тенденция с особой резкостью реализовалась в культуре средневековой Европы. Так, если в Греции могли одновременно рассказываться предания и о Геракле и об Ахилле, в христианской Европе периода раннего, а в значительной мере и зрелого Средневековья это было невозможным. Органическая целостность архаического мировосприятия нарушилась — хотя высокое и низкое по-прежнему оставались полюсами одной культуры, они разошлись, и низкое оказалось под формальным запретом. «Карнавальность» была изгнана из храма, а во многом и из дворца, она стала преимущественным достоянием улицы. Оставив религиозный обряд и героическое предание, карнавальная стихия нашла выражение в особых жанрах — сатирах, пародиях, шуточных песенках, подобных русским небывальщинам, и т. п.
В своем замечательном исследовании европейской карнавальной традиции «Франсуа Рабле и народная кулыура Ренессанса и средневековья» Михаил Бахтин, что естественно для одного из первооткрывателей столь значительной темы, недооценил историческую динамику рассматриваемого им явления, воспринимая карнавальную традицию как некую общекультурную данность. «Народная культура Ренессанса и средневековья» являлась порождением средневекового мира, лишь унаследованным Ренессансом (Бранка 1983), более определенно можно сказать о ее принадлежности именно позднему Средневековью. Эта эпоха была отмечена исключительным расцветом, своеобразным взрывом карнавальной традиции, что отразилось и на развитии эпоса. Карнавальная стихия вновь вторглась в эпический мир, внося в него атмосферу чувственности и необузданной праздничной свободы. Эпическое предание теряло свою аристократическую — классическую ориентацию и оказывалось под влиянием вкусов простонародья, что возвращало в эпос некоторые архаические героические типы и темы повествования.
Этот процесс можно проследить на примере французской эпической традиции, где идеального красавца Роланда затмил своей популярностью более приземленный Гильом Оранжский, уже в облике которого подчеркивалась некоторая гротескность, соответствовавшая вкусам простонародья, — Гильом лишился в одном из поединков кончика носа, за что получил прозвище «Короткий нос»; из-за неудачного врачевания на конце носа выросла шишка, о чем с явным юмором рассказывается в поэме «Нимская телега». Любопытно, что в древнейших преданиях о Гильоме этот герой носил другое прозвище — «Горбатый нос», что продолжало традицию, восходившую к историческому прототипу этого эпического персонажа — графу Гильому Тулузскому. Большой нос был его фамильной чертой, и даже сын Гильома Тулузского — Бернар Септиманский носил прозвище «Нос» (Frappier 1955: 89 — 94). Первоначальная форма прозвища не несла в себе чего-либо комического, большой нос традиционно считался во французской традиции символом мужественности, однако народная память преобразила облик любимого героя в комическом стиле. Этому соответствовали и поздние описания подвигов Гильома Оранжского, в частности — поэма «Монашество Гильома» (Корнеев, Михайлов 1985: 313 — 314), в которой описывается, как непомерный аппетит героя пугает монашескую братию. Поэма содержит эпизод с переодеванием и обманом, схожий с описанными выше историями Тора и Геракла: разбойники нападают на Гильома, одетого монахом; мнимый монах позволяет врагам торжествовать победу, но затем внезапно обнаруживает свою силу и расправляется с ними.
Эта своеобразная «карнавализация» французского эпоса находит наиболее последовательное выражение в поздней версии «Поэмы о Гильоме», где появляется особый герой — поваренок Ренуар, который спасает всех французских рыцарей (Корнеев, Михайлов 1985: 291; Волкова 1984: 148 — 149). Чудовищная сила Ренуара и его вспыльчивый характер сочетаются с такой безусловно узнаваемой «карнавальной» чертой, как непомерный аппетит. Ренуар часто попадает в нелепые положения, но с честью выходит из них.
История средневековой Руси во многих отношениях отличается от истории западноевропейских стран, но в то же время она обнаруживает типологически сходные черты. Эго относится и к праздничной традиции, о чьем взлете в эпоху русского позднего Средневековья свидетельствует столь яркое явление, как становление сословия скоморохов — профессиональных устроителей праздничных увеселений (Морозов 1975).
На позднем этапе развития русский эпос обогатился былинами, повествующими о подвигах скоморохов, — «Гость Теренти-ще» и «Вавила и скоморохи» (Смирнов, Смолицкий 1978: 301 — 312), однако, как показывают новгородские былины о Василии Буслаевиче и Хотене Блудовиче, влияние праздничного мира на эпос не ограничилось только экспансией скоморошеской тематики. Это явление особо ярко проявилось именно в новгородском эпическом цикле, к которому относят и былины-скоморошины, однако влияние праздничной традиции можно проследить также и в некоторых позднейших былинах киевского цикла. В целом картина развития русского былинного эпоса кажется сходной с описанным выше французским примером.