"А се грехи злые, смертные..": любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X - первая половина XIX в.).

Пушкарева Наталья Львовна

Единственное дошедшее до нашего времени героическое предание домонгольской эпохи — «Слово о полку Игореве» — по своему сюжету и общему настроению поразительно напоминает «Песню о Роланде», однако известные сюжеты былинного эпоса сложились явно позднее, и даже общее обозначение киевских героев, принятое в былинах, — «богатыри» — заимствовано из татарского языка. Идеальный героический тип, напоминающий Роланда или Зигфрида, в русской традиции представлен образом змееборца Добрыни, особо отмеченного в эпосе своим «ве-Жеством», т. е. благородством и соблюдением сословного этикета. Показательно, однако, появление в XVI — XVII веках былины «Добрыня и Маринка» (Смирнов, Смолицкий 1974: 132 — 186), в которой этот благородный воин вызывающе осмеивается.

В полном противоречии с высокой традицией славный богатырь Добрыня превращается в этой былине из почетного участника пиров князя Владимира в прислужника: в зачине былины говорится, что Добрыня три года исполнял обязанности стольника и

три года — чашника. Уже само по себе это должно было создавать комический эффект, однако многолетняя служба Добрыни «вознаграждается» понижением. После исполнения относительно почетных придворных обязанностей он становится «приворотником», что в реальности означало бы катастрофическое умаление социальной позиции (Смирнов, Смолицкий 1974: 392). Составленный в духе парадоксальных небывальщин зачин дает ключ к общему прочтению былины — в ее содержании комически переосмысливаются темы высокой героики. Выстрел из лука, который в сказочных рассказах приводит героев к прекрасной девушке-невесте, связывает Добрыню с блудницей Маринкой, причем стрела попадает в ее терем, когда она находится со своим любовником — Змеем Горынычем. Столкновение Добрыни со Змеем напоминает о героическом поединке героя с этим же чудовищем, однако в истории с Маринкой ситуация меняется и приобретает комически непристойный характер. Если ранее Добрыня спасает от Змея княжескую племянницу, то здесь он мешает любовным утехам Маринки и Змея. Последний превращается из людоеда и насильника в змея-любовника, что соответствует характеру некоторых сказочных и быличковых преданий, однако ситуация былины ничем не напоминает и рассказы о змее-любовнике. В других случаях змей действует как опасный соперник главного героя, в былине о поединке Добрыни и Змея Горыныча Добрыня даже плачет перед решающим сражением; однако в истории с Маринкой Змей бежит, как только стрела богатыря попадает в терем. Некоторые сказители стремятся усилить комический характер ситуации рассказом о том, что Змей «обделался» от страха во время бегства.

Не менее характерно и поведение самого Добрыни. Этот «рыцарь без страха и упрека», особо отмеченный «вежеством», превращается в подчеркнуто неловкого грубого увальня. Явившись за своей стрелой, он не в состоянии что-либо сказать, и обозленная Маринка превращает обидчика в тура. Сюжет превращения, который с полной серьезностью описывается в рассказе «Одиссеи» о волшебнице Кирке, в русской былине приводится в явно комическом контексте. Прославленный богатырь, к помощи которого часто прибегают другие герои (былины «Дунай» и «Василий Казимирович»), плачет как беспомощный маленький ребенок; в конце концов он спасается лить стараниями матери.

История Добрыни и Маринки не означала решительного разрыва с высокой традицией, злоключения Добрыни в описанном выше рассказе лишь дополнили истории его славных подвигов. Более показательно, что этот благородный воин уступил в популярности другому герою — Илье Муромцу. Если Добрыню можно сравнить с Роландом, то Илья своей грубоватой мужественностью явно близок Гильому Оранжскому; былина «Илья и разбойники» (Астахова 1951: 757) почти буквально повторяет описанный выше эпизод с разбойниками в поэме «Монашество Гильома». Совпадают даже такие детали, как приманивание разбойников дорогой вещью: Гильом показывает драгоценную пряжку пояса, а Илья расхваливает дорогую шубу с драгоценными пуговицами.

Несмотря на относительно поздний характер, обусловленный демократической эволюцией эпоса, фигуры Гильома и Ильи напоминают более архаический тип героев, запечатлевшийся еще в языческой мифологии индоевропейцев. Даже явно позднейшие истории столкновения с разбойниками напоминают своим содержанием рассказ о приключении скандинавского бога грозы Тора в эддической «Песне о Трюме». Особенностью русского эпоса являлось лишь то, что он принадлежал сравнительно архаической традиции, сохранявшей многие элементы языческих верований, — отсюда и сходство Ильи Муромца с русским богом-громовиком Перуном. Показательно, однако, что мифологические реминисценции сочетаются в облике Ильи с безусловно позднейшими социальными характеристиками. В киевские времена, когда эпические предания предназначались вниманию боевой дружины, их герои должны были изображаться знатными воинами, подобными Роланду, Гильому Оранжскому или Зигфриду. Память об этом сохранилась в немецких и исландских преданиях, позаимствовавших образ «Ильи Русского»; в немецкой поэме «Ортнид» (первая половина ХШ в.) упоминается король русских Илья, в исландской «Саге о Тидреке» (ок. 1250) рядом с королем русов Вальдемаром, т. е. былинным Владимиром, оказывается его брат — Илья Греческий и др. (Жирмунский 1974: 265 — 266). В дошедших до нас былинах Илья стал крестьянским сыном или казаком, что отражает позднейший этап эволюции русского эпоса, ставшего исключительным достоянием казаков и крестьян, обитавших на окраинах Руси.

Подобная трансформация героической традиции относится к

XVI — XVII векам, тогда же сложилась былина о дружбе Ильи с кабацкими завсегдатаями — «голями кабацкими», завершившая демократическую эволюцию этого образа. Самоотверженный защитник Святой Руси превращается в этой былине

в буяна, который ссорится с князем Владимиром, сбивает стрелами купола киевских церквей и пропивает их с кабацкими друзьями (Астахова 1958: 230 — 251). Столь вызывающее поведение богатыря напоминает отчасти ссоры Гильома с придворными и монахами; в определенном смысле такую социальную трансформацию образа Ильи можно сопоставить с эволюцией Гильома от почетного «Горбатого носа» к комическому «Короткому носу».

На поздних этапах существования и русских и французских эпических преданий эта линия развития увенчалась появлением уже последовательно демократических персонажей, которые изначально чужды высокой традиции. Французского Ренуара напоминают в этом смысле герои новгородских былин — Василий Буслаевич и Хотен, а также богатыри Василий Пьяница и Аксенко (Марков 1901: 409 — 414; 463 — 464). Преемственность в судьбе Ренуара и Гильома Оранжского показана уже тем, что Ренуар появляется в поздней версии «Песни о Гильоме». В одно-сюжегных русских былинах такая демонстрация преемственности была невозможной, но она обозначилась другим способом. Так, былина об Аксенко наследует своим сюжетом былине об Илье и разбойниках, Аксенко напоминает Илью также дружбой с кабацкими завсегдатаями. Постоянным посетителем кабака является и Василий Пьяница, былина о нем повторяет известные героические темы из других былин об Илье Муромце. Впрочем, последнее обозначает уже не столько преемственность развития, сколько противопоставление высокой традиции, содержание которой пародируется в былине о Василии Пьянице (Путилов 1993: 102 - 103).

Этой же тенденцией можно объяснить и появление новгородской былины о Василии Буслаевиче, которая напоминает предания о Добрыне. Совпадают прежде всего имена матерей этих героев — Мамельфа или Амельфа Тимофеевна, буквально схожи эпизоды расправы с помощью тележной оси и рассказ об обидах, причиняемых в молодости сверстникам (былины «Василий Казимирович» и «Молодость Добрыни»). На фоне этих совпадений пьяная удаль Василия Буслаевича, который убивает своего крестного отца и готов перебить всех сограждан, представляется откровенным вызовом «вежеству» Добрыни³.

Вместе с Ильей Муромцем и Добрыней Никитичем третьим особо популярным героем русского эпоса является Алеша Попович. С этим образом связана своя линия развития. Если в сохраненных летописью древних героических преданиях Алеша изображен как неистовый воин, готовый в берсеркерском ослеплении напасть даже на своего князя (Смирнов, Смолицкий 1974: 336 — 337), то в былинах он превратился в расчетливого хитреца, обладающего не только храбростью, но и особой ловкостью, находчивостью. Подобно многим другим хитрецам в сказаниях разных народов (тип Ворона, Одина; особо близким Алеше кажется финский Лемминкяйнен), Алешу Поповича отличает склонность к шуткам и внимание к женщинам, в былинах его называют часто «бабьим пересмешником». Тема женолюбия Алеши реализовалась в рассказе о его неудачной попытке жениться на жене Добрыни, а также в былине «Алеша Попович и братья Бродовичи», в которой этот герой предстает соблазнителем девушки. В основе былины тот же сюжет, что и в истории о Хотене Блудовиче, — ссора молодого человека с братьями его возлюбленной.

Высказывалось мнение, что возникновение двух былин со сходной сюжетной основой объясняется существованием двух независимых линий русской эпической традиции — новгородской и среднерусской, объединившихся на Севере (Смирнов, Смолицкий 1978: 430). Не оспаривая этого вывода, можно отметить, что переход «карнавального» деяния от героя высокой традиции к последовательно «карнавальному» персонажу — общая тенденция; такова же преемственность между Ильей Муромцем и Аксенко или Василием Пьяницей, во французском эпосе — между Гильомом Оранжским и Ренуаром. «Карнавальные» герои приходят в мир эпоса из низовой традиции. О роли ее в историях Василия Буслаевича, Василия Пьяницы и Хотена Блу-довича говорилось выше, что же касается Ренуара, то угадываются какие-то комические повествования, подобные тем, которые использовал Франсуа Рабле в рассказах о брате Жане — совпадают даже указания на причастность Ренуара и брата Жана поварскому ремеслу. Очевидно, в обоих случаях обыгрывалась сатирическая тема «повар — знаменитый воин», известная западноевропейской культуре еще с позднеримского времени (Frappier 1955: 227 — 229). В этом отношении история Ренуара особо напоминает былину о Хотене Блудовиче. В первом случае — пародия на тему битвы, а во втором — метафора, использовавшая образы битвы, были переосмыслены буквально и оказались «вплетенными» в эпическую ткань, объединившись с сюжет^ми героического характера. Нечто подобное произошло, по-видимому, и в истории Василия Пьяницы, в которой так же буквально переосмыслилась тема пьяной удали, дополнившая 6оле?е ранний героический сюжет. Новгородская былинная традиция содержит один любопытный пример, на основании которого можно представить, как осуществлялся подобный переход. История гостя Терентшца показьшает начальную форму эпиза-ции; былина основьшается на известном сказочном сюжете о неверной жене, но по форме она уже принадлежит эпосу. Быть моя^ет, и известной нам былине о Хотене Блудовиче предшествовал такой же пересказ эротического сюжета на былинный лад.