"А се грехи злые, смертные..": любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X - первая половина XIX в.).
Шрифт:
19 Никифоров А. И. Эротика в великорусской сказке // Художественный фольклор. 1929. No 4/5. С. 120 - 127.
20 Адрианова-Перетц В. 77. Символика сновидений Фрейда в свете русских загадок // Академику Н. Я. Марру. М.; Л., 1935. С. 497 — 505.
21 Большой материал на эту тему собран в книге: Stem В. Geschichte der offentlichen Sittlichkeit in Russland. Bd. 1—2. Berlin, 1907 — 1908. См. также: Топорков А. Л Малоизвестные источники по славянской этносоциоло-гии (конец XIX — начало XX в.) // Этнические стереотипы мужского и женского поведения. СПб., 1991. С. 307 — 318.
22 Русские частушки (из коллекции
23 Bamhouse 72., Hoimes U. (Hgg.) Male und Femal: Christian approches to Sexuality. N. Y. 1976; Foucault M. Sexualitat und Wahrheit. Frankfurt, 1977; Kuhn H. Liebe: Geschichte eines Begriffes. Miinchen, 1975; Morus (R. Le-winsohn). Eine Weltgeschichte der Sexualitat. Reinbek, 1965.
О. В. Давыдов ЗАЛОГ БЕССМЕРТИЯ Жизнь и творчество Александра Пушкина в свете сценария уничтожения Поэта
Если почитать то, что пишут современники о Пушкине, удивит в первую очередь разноречивость их свидетельств.
Разумеется, каждый из очевидцев видел то, что видел (мог или хотел видеть), и утверждения, что, скажем, у Пушкина были «черные», или «темно-русые», или «каштановые» волосы, говорят только о невнимательности свидетелей и незнании ими обстоятельств жизни поэта в соответствующий момент. Но есть другие свидетельства — отчасти объясняющие вышеназванную разноречивость. Анна Керн вспоминает: «Он был очень неровен в общении: то шумно весел, то грустен, то робок, то дерзок, то нескончаемо любезен, то томительно скучен, — и нельзя было угадать, в каком он будет расположении духа через минуту»1. Лицейский друг Иван Пущин подтверждает: «Случалось точно удивляться переходам в нем: видишь, бывало, его поглощенным не по летам в думы и чтение, и тут же внезапно оставляет занятия, входит в какой-то припадок бешенства»2.
О чем говорят подобного рода свидетельства? В первую очередь о некой экстраординарной подвижности психики, о легкости перехода от одного состояния души к другому. Тот же Пущин, пытаясь осмыслить эту подвижность, восклицает: «Как после этого понять сочетание разных внутренних наших двигателей!» Примечательно, что выражение, которое находит «первый друг» поэта («внутренние наши двигатели»), напоминает терминологию некоторых разделов современной психологии. В частности — теорий, трактующих психику как динамику и взаимодействие множества «Я», живущих в душе человека. Для примера сошлемся хотя бы на только что вышедшую книгу Ирвина Польсгера «Обитаемый человек»3.
21 «А се грехи злые, смертные » слл
С точки зрения теории множественности «Я» стихотворение «Я помню чудное мгновенье: / Передо мной явилась ты, / Как мимолетное виденье, / Как гений чистой красоты»4, обращенное к Анне Керн, и письмо Сергею Соболевскому, где говорится: «Ты ничего не пишешь мне о 2100 р., мною тебе должных, а пишешь мне о мадам Керн, которую с помощью Божией я на днях уебал»5, — написаны от имени разных инстанций в душе поэта, разных его «внутренних двигателей», разных «Я».
Как бы ни были многочисленны свидетельства современников, судить, основываясь только на них, о внутренней жизни и структуре души нашего поэта можно только гадательно. Гораздо более точную информацию можно извлечь из текстов самого Пушкина. Ведь эти тексты — как бы сны его души. В них структура его личности (взаимодействие его «внутренних двигателей») отражается непосредственно. В частности — в виде литературных героев.
Возьмем для начала «Евгения Онегина» (далее «ЕО»). Никто и не говорит, что Онегин тождественен Пушкину, но сходство все-таки есть: «Игру страстей мы знали оба; / Томила жизнь обоих нас; / В обоих сердца жар угас; / Обоих ожидала злоба / Слепой Фортуны и людей»6.
Не слишком большая «разность», особенно если учесть, что в тот момент, когда А. С. писал это (1823), он любил деревню вполне платонически — плохо знал ее, может, помнил по эпизодическим посещениям, но толком еще не живал. Так что красочное описание «жизни мирной» здесь не реализм действительной жизни, а скорее смутное романтическое мечтанье в духе Ленского. «Тема восхваления деревни была в поэзии, вероятно, самым истоптанным общим местом», — комментирует это место Вл. Набоков10. Тем более замечательно, что даже «общие места» у Пушкина оборачиваются пророчествами: он поедет в деревенскую ссылку в августе 1824-го.
Вернемся, однако, к «разности». Поначалу она, может быть, и была существенна, но постепенно как-то стирается. Пушкин признаётся: «Сперва Онегина язык / Меня смущал; но я привык / К его язвительному спору, / И к шутке с желчью пополам, / И к злости мрачных эпиграмм»11. Далее, по мнению Вл. Набокова, должны были следовать стихи, не вошедшие в окончательный текст: «Мне было грустно, тяжко, больно, / Но, одолев меня в борьбе, / Он сочетал меня невольно / Своей таинственной судьбе — / Я стал взирать его очами / С его печальными речами / Мои слова звучали в лад»12.
Если этот текст действительно должен был следовать за описанием привыкания Пушкина (хотя бы и «стилизованного») к Онегину, то получается поразительная картина: сперва язык героя смущал автора, но потом он привык. И наконец, после краткой и болезненной внутренней борьбы, уже взирает чужими очами и его слова звучат на чужой лад. Складывается впечатление, что не Пушкин создал образ Онегина, а, наоборот, — Онегин, проникнув в Пушкина, пересоздал его по своему образу и подобию. Но так не бывает. Конкретный образ вначале складывается в душе писателя, возникает из его «Я».
Для нас сейчас совершенно не важно — собирался Пушкин ставить текст о своей внутренней борьбе в контекст взаимоотношений с Онегиным или нет. Важно то, что перед нами взаимодействие двух «Я» в душе Пушкина, отразившееся в тексте. «ЕО». И вопрос только в том, вокруг какого из пушкинских «Я» кристаллизовался Онегин? И вокруг какого — тот страстный любитель деревни, «стилизованный Пушкин», с которым мы сейчас имеем дело?
Это можно понять, если вспомнить, что стихотворение «Демон» (написанное в октябре или ноябре 1823 года, т. е. приблизительно в то время, когда писался цитированный выше конец гл.1 «ЕО») имело то ли продолжение, не вошедшее в окончательный текст, то ли вариант, в котором Пушкин жаловался на то, что некий лукавый демон «навек соединил» существование поэта со своим, после чего: «Я стал взирать его глазами, /[...]/ С его неясными словами / Моя душа звучала в лад»13 (почти полное повторение вышецитированного). Очевидно, в «Демоне» рассказано о пробуждении в душе Пушкина того «Я», которое воплотилось и в его Онегине. Очень рано («В те дни, когда мне были новы /Все впечатленья бытия»), когда молодому человеку «сильно волновали кровь» всякого рода «возвышенные чувства», его стал навещать «какой-то злобный гений». Надо особо обратить внимание на то, что опять-таки описывается как бы