А. Блок. Его предшественники и современники
Шрифт:
служит почвой для нового типа лирического характера. В таких крайностях,
судорогах движется поэзия Блока. Лирический взрыв «Снежной маски» должен
дать основу для полного охвата образа-характера элементами стихийности —
таков его общий смысл в эволюции Блока. Не забудем, что задуманы новые
«маски», новые персонажи-характеры. Примечательно, что наиболее ясные
стихи в «Снежной маске» написаны о «нем», о персонаже-мужчине, о том, в
чьем восприятии
человеческое лицо «метельная стихия». Здесь опять крайность, парадокс:
собирается все «им», «его» восприятием, а четче получается воспринимающий,
«он», но не воспринимаемое, не «она». Суть ситуации в том, что радикально
меняются оба персонажа в их единстве. В стихию «метели» входят оба, оба
становятся причастными изнутри «космическим» началам. Трансформация,
происходящая с «ним», виднее потому, что «его» образ уже исподволь
готовился к подобному изменению темой «бродяжества». Тут опять видна связь
«Снежной маски» с «чердачными» стихами — персонаж-мужчина в какой-то
мере перешел в новый цикл оттуда; в новом цикле он увидел, по Блоку, свои
социальные беды в их «природной» всеобщности, в «стихийном» единстве
всего, и в частности в отношениях с «ней», — он увидел и в себе самом
трагическую коллизию во всем, со «стихией»:
Но для меня неразделимы
С тобою — ночь, и мгла реки,
И застывающие дымы,
И рифм веселых огоньки.
Не будь и ты со мною строгой
И маской не дразни меня,
И в темной памяти не трогай Иного — страшного — огня
(«Они читают стихи», 10 января 1907)
Охватив все поэтическое восприятие «стихийностью», Блок подходит к
наиболее углубленному постижению внутренней трагической
противоречивости своего основного лирического персонажа — городского
человека современного типа, наиболее остро и всеохватывающе постигающего
действительность в ее коллизиях. В. Я. Брюсов в своей рецензии на «Снежную
маску» в отдельном издании, не увидев в блоковской книге «нового этапа в его
творчестве», выделил в ней именно эту трагическую коллизию личности с
«общим», толкуя ее, правда, соответственно недооценке цикла в развитии
поэта, как чисто индивидуальную трагическую историю любви, опустошающей
душу лирического персонажа и потому не случайно кончающейся «гибелью
героя»123. Несмотря на сужение смысла цикла, Брюсов многое в нем понял. Он
уловил в цикле драматическую внутреннюю противоречивость лирического
«я», сформулировав это как личную коллизию автора, у которого, по Брюсову,
«снежность,
переживаний», подымающиеся «с ледяных полей его души»124. Блок в этой
связи писал Андрею Белому, что он «глубоко благодарен» Брюсову, сумевшему
определить «то, чего я сам бы не сумел» (VIII, 195). Тут надо сказать, что в
период своего относительного примирения с творчеством Блока Андрей Белый
попытался истолковать «Снежную маску» как органическое продолжение,
новое воплощение темы Прекрасной Дамы. По Белому, «превращение
“нечисти” в маски меняет гнетущее чувство в крылатое»125. Белый пытается
123 Брюсов В. «Снежная маска» — В кн.: Далекие и близкие, с. 161 – 162.
124 Брюсов В. Новые сборники стихов. А. Блок. «Снежная маска» — Весы,
1907, № 5, с. 67.
125 Белый Андрей. «Снежная маска» А. Блока. — В сб.: Современная
истолковать мистически ту пронизанность всего «стихией», которая появляется
в «Снежной маске». Обобщающее (в философско-мировоззренческом смысле)
начало, по Белому, всегда мистично. На этом основании радикально
извращается эволюция Блока — «Снежная маска» противопоставляется
«Нечаянной Радости», образу Незнакомки, трактуемому как «нечисть»,
противопоставляется всему творчеству Блока революционных лет, из которого
реально она вырастает, и ведется назад, к эпохе «Стихов о Прекрасной Даме».
«Кто она? Незнакомка “Нечаянной Радости”? Клеопатра? О, нет, — скорей та, о
которой сказал Соловьев…»126
Подобные домыслы не выдерживают никакой содержательной проверки.
Подчиненность всего «стихиям», проникновение «стихий» внутрь персонажей
осмысляется Блоком в «Снежной маске» как «второе крещенье», как
приобщение к людским делам, помыслам и отношениям, и поэтому не может
быть даже вопроса о толковании самих этих «стихий» как мистико-религиозной
схемы, — это нечто противоположное догмам:
И, в новый мир вступая, знаю,
Что люди есть, и есть дела,
Что путь открыт наверно к раю
Всем, кто идет путями зла.
(«Второе крещенье», 3 января 1907)
Преданность лирического «я» «стихиям», полное его поглощение ими трагично:
персонаж ради этих новых «стихийных» связей готов к гибели, она его страшит
менее, чем догматические обобщения, мистические сводки и синтезы:
Но посмотри, как сердце радо!
Заграждена снегами твердь.
Весны не будет, и не надо:
Крещеньем третьим будет — Смерть.