А. Блок. Его предшественники и современники
Шрифт:
всей русской поэзии данной эпохи в целом. Блоковские поиски, наиболее
содержательно-принципиально выразившиеся в цикле «На поле Куликовом» и в
«Итальянских стихах», означают поворот в русской поэзии в целом в сторону
конкретности. После блоковских стихов этих лет и рядом с ними писать иначе
можно, но вряд ли это будет поэзией. Можно пытаться развивать далее или по-
своему поворачивать блоковские достижения, как это пытался делать
Мандельштам,
Ахматова с ее подчеркнутой конкретностью — не «случайный современник»
Блока (как считал когда-то В. М. Жирмунский), а скажем прямо —
последователь, преемник, пытающийся по-своему решать фактически
поставленные Блоком поэтические задачи. В стихотворении «Вечером» — не
просто случайный параллелизм ситуации, сходство деталей, при явном
стремлении эти детали и эту ситуацию осветить лирически иначе, но
«соревнование», «состязание» со старшим поэтом на его же материале.
Ахматова хочет основную психологическую ситуацию любовного раздора,
драматизма решить совсем по-другому:
Так гладят кошек или птиц,
Так на наездниц смотрят стройных…
Лишь смех в глазах его спокойных
Под легким золотом ресниц.
Так же как в стихотворении «В ресторане», здесь говорится о любовном
«презрении», непонимании, борьбе. Только персонажи поменялись ролями:
презирает, пытается оттолкнуть, снисходит «он», «она» — жертва своей
страсти. Совсем иную роль играет сравнение с птицей: у Блока был стихийный
«полет», «хаос» души, который и обусловливает, помимо воли героини,
втягивание ее в «стихию» страсти. У Ахматовой «птица» — просто птица, знак
того, что для героя, не любящего героиню, «она» — чужое, слегка презираемое
существо. Ахматова пытается «психологию» трактовать не как «цыганский
полет», «безбытность» страсти-стихии, но как «частную психологию»,
конкретность, как таковую. Поэтому и «скорбных скрипок голоса» у нее
метафоричны, как у Блока, но метафора ничего не говорит ни о каких «мировых
просторах», ни о каком «мировом оркестре», а только о любви, о непонимании,
чуждости, одиночестве в ней. Психология у Ахматовой становится в какой-то
степени просто психологией — и только.
И тут, в этом сопоставлении, должно стать ясным, что «мировой оркестр»,
«музыкальный напор» — какие бы специфические идеи ни вносил Блок, говоря
о них в прозе и образно строя на них как темах стихи, как бы смутно, с какими
бы осложняющими и затемняющими красками ни «сопрягал» эти понятия (а
еще вернее — образы) — в основном дает ему возможность раздвигать рамки
изображаемого
включать все в большие «общие» — исторические — пространства, широкие
общественные связи. Ахматова действительно создает в стихе «простую,
скромную и интимную повесть», но, во-первых, это связано с Блоком и, во-
вторых, то новое, что у нее появляется, тесно сплетается с частичным отказом
от исторической перспективы, широты которой, напротив, добивается Блок. Не
следует понимать это чересчур упрощенно. Добиваясь большей конкретности,
большего правдоподобия, подчас более детализованного и прозаически точного
психологизма, Ахматова не случайно, но исторически вполне закономерно
сужает общий диапазон своего лиризма. Но было бы неверно думать, что все
здесь определяется только измельчанием, бытовизацией блоковских тем,
сюжетов, персонажей.
Несколько непосредственнее, чем с Блоком, Ахматова связана с Анненским,
с его более открытой ориентацией на психологическую русскую прозу. В итоге
ее особенная острота психологического рисунка в стихе, ее открытия в
нюансировке деталями более явно предвосхищают позднейшее развитие прозы.
Едва ли это просто формальные достижения. Как художник ранняя Ахматова,
видимо, не подозревает, что рисуемые ею острые психологические ситуации в
стихе в итоге социальны, но это не должно мешать нам видеть, что фактически
в подтексте стиха социальность присутствует: любовные драмы героев
Ахматовой — более узкий вариант тех трагедий «страшного мира», о которых
рассказывает Блок-лирик. Опыт Анненского и большой русской прозы, не
знающий асоциального психологизма, тут во многом приглушен, но
присутствует, и отчасти даже развивается далее. По сравнению с Анненским,
Ахматова рисует свои персонажи чертами более резкими, драматизирует их,
отчасти театрально взвинчивает. Анненский не писал так резко, с почти
мелодраматическим сгущением конфликтного начала:
Задыхаясь, я крикнула: «Шутка
Все, что было. Уйдешь, я умру».
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: «Не стой на ветру».
(«Сжала руки под темной вуалью…», 1911, сб. «Вечер»)
Театрализация персонажа здесь осуществляется в ином направлении, чем у
Блока, «мировые просторы» непосредственно в стих не включаются, но в
границах конкретности сильно возрастает по сравнению с Анненским
непосредственная жизненная активность персонажа — настолько сильно, что