А. Блок. Его предшественники и современники
Шрифт:
Может показаться на первый взгляд странным, но, при всей индивидуально-
резкой окраске стихов «Огненного столпа», в наиболее общем и глубоком
смысле появляющееся в них новое качество немыслимо без блоковской школы,
без циклов «На поле Куликовом» и «Итальянские стихи». Вместе с тем
блоковские открытия используются здесь в общественных целях, для Блока
абсолютно неприемлемых, — для художественного утверждения жизненных
норм, враждебных Блоку.
Примечательна
особенная аналогия, которая обнаруживается с наибольшей силой в
программных гумилевских стихах «Память», открывающих «Огненный столп».
Исторический калейдоскоп, судороги истории Гумилев толкует здесь как своего
рода «вечную стихию» жизни. Эта вечная стихия, по Гумилеву, подлиннее
истории; история — марево, бред, цепь видений. Один из двойников
лирического «я» рисуется при этом в виде апостола, и этот образ главенствует
над композицией, определяя ее итоги, идейный смысл:
Знал он муки голода и жажды,
Сон тревожный, бесконечный путь,
Но святой Георгий тронул дважды
Пулею нетронутую грудь.
Я — угрюмый и упрямый зодчий,
Храма, восстающего во мгле,
Я возревновал о славе отчей
Как на небесах, и на земле
В конце же стихотворения появляются канонические символы апостольского
служения — лев, и орел, и путник, скрывающий лицо, т. е. новый Христос.
Оказывается, что этот новый Христос сопутствует контрреволюции, трактуемой
как вечная, хотя и трагически обреченная стихия. Таким образом, лирическое
«я» стихотворения, носитель исторической «памяти» — в то же время нечто
вроде апостола нового Христа. Сознание этого героя отнюдь не
противоречиво — напротив, несмотря на трагический подтекст обреченности,
утверждается его волевая цельность. Соответственно и Христос рисуется не как
знак нравственной требовательности, но как традиция, память, — в
стихотворении «Заблудившийся трамвай» среди других исторических
«видений» тоже появляется тема христианства в совершенно недвусмысленном
виде:
Верной твердынею православья
Врезан Исакий в вышине.
Христианство привлекается в его прямых, явных связях со старым
общественным строем, истолковывается как один из наиболее законченных
способов утверждения этого старого мира. В итоге, пытаясь опереться на
историзм и индивидуалистически трактуемую «стихию» личности, Гумилев
стремится в своей наиболее зрелой лирике создать образ законченной
буржуазной личности, образ-характер человека старого мира, противостоящий
революции. Поэтому вражда Гумилева и Блока имеет не внешние,
внутренние причины, и попытки Гумилева освоить блоковский художественный
опыт, привлечь его к созданию своих собственных поэтических концепций,
столь иначе общественно направленных, должны не уменьшать, а обострять эту
вражду.
Группирующиеся вокруг Гумилева его ученики пытаются выдвинуть на
первый план поэтический метод Гумилева как центральное, собирательное и
наиболее значимое явление эпохи: «Гумилев есть одна из центральных и
определеннейших фигур нашего искусства, и, добавлю, героическая фигура
среди глубокого и жалкого помрачения поэтического и общехудожественного
сознания в наши дни»240. В самом Гумилеве выделяется цельность, воля,
жизненность: «Он и всегда был и остался в новой своей книге прежде всего
мужественным в смысле желания работать в мире, “преображать” его, как
любят у нас говорить, а не только очаровываться им»241. Соответственно
возникают связанные с Гумилевым попытки теоретического обоснования
образной цельности, гармоничности, равномерности — своего рода
акмеистической «синтетичности», именуемой новым классицизмом: «Акмеист,
по Н. Гумилеву, равномерно и наиболее интенсивно напрягает все свои
человеческие способности для миропознания. Его внимание направлено на все
явления жизни во вселенной и распределяется между ними равномерно по их
удельному весу»242. Подобная «классичность», «гармоничность»
противопоставляется Блоку как художнику дисгармоническому, хаотическому,
представляющему упадочный романтизм. Признается крупное художественное
значение Блока, но ему вменяется в вину отсутствие цельности, синтетичности,
жизнеутверждения: «Блок после увлечения и розовых мечтаний своих далеких
лет очень ясно и очень честно ответил: мне жизнь не нравится. И вся его поэзия
с “Ночных часов” одушевлена одним только пафосом: пафосом ликвидации
240 Адамович Г. Рецензия на книгу Гумилева «Шатер». — В кн.: Альманах
«Цех поэтов». Книга вторая. Пг., 1921, с. 70.
241 Там же, с. 69.
242 Оцуп Н. О Н. Гумилеве и классической поэзии. — В кн.: Цех Поэтов.
Книга третья. Пг., 1922, с. 46.
всех человеческих надежд и верований»243. С таким восприятием мира нельзя
жить и работать, обнаружение Блоком трагических противоречий сознания
старого человека, согласно акмеистической критике, исключает возможность
использования и дальнейшего развития художественного наследия Блока: