Абрикосовая косточка. — Назову тебя Юркой!
Шрифт:
ВЕСНА
Ручьи бегут.
Снег, грязный и неприятный, лежит на теневой стороне улицы. Весна поджаривает землю, чёрные комки в углу высокой кирпичной стены совсем высохли и рассыпаются в пальцах Анечки. Стены нагреты. Я подставляю солнцу свои тощие голые бока, жмурюсь от блаженства.
Анечка поёт что-то хорошее, весеннее.
— Какая это песня? — спрашиваю я, не зная, как начать трудный для меня разговор.
За широким
Девка сохнет по нему…
Анечка смеётся. Она тоже рада солнцу. На лице у неё пятна.
— Эх, Гришка! — подтрунивает она надо мной. — Желторотик. Сколького ты ещё не знаешь. Откуда тебе знать нашу песню?
— Какую такую вашу?
— Казачью. Я ведь казачка! Понял? А ты кацап, иногородний мужик, трясёшься пузом на лошади. Ага! Съел? Ой, смотри!
Она показывает на кирпич у моих ног.
На красной половинке распласталась бабочка. Тоже отогревается.
Глаза твои чёрные, а коса до пят,
А коса до пят…
Анечка мурлычет новый мотив. Она сажает бабочку на палец, дышит на неё осторожно. Бабочка шевелит усиками, точно понимает её песню, потом улетает.
Анечка вынимает из кармана абрикосовую косточку, кладет её на ладонь.
— Маленькое, а будет дерево!
Она роет ямку в тёплой земле, кладёт туда косточку.
— Малохольная! — говорю я. — Думаешь, абрикос вырастет?
— Обязательно!
Анечка засыпает косточку землёй и ласково смотрит на меня снизу вверх.
— Место подходящее, как в оранжерее. Ветра нет. Солнца много. Расти, моё дерево, расти!
— А зачем тебе? Не было печали…
— Хочешь, секрет открою?
— Чего еще?
— Вот человек, обыкновенный человек… Он устроен так, что ему обязательно надо во что-то верить. В бога, в чёрта, даже в то, что он ни во что не верит… Человек без веры убивает себя. Он не может жить иначе, потому что он человек. И я верю. В весну! В то, что вот посадила косточку, а из неё вырастет дерево с золотистыми плодами. Вкусными-превкусными…
— Аня, я сейчас тебе скажу… Ты не сердись, — решаюсь я вдруг и говорю без всяких обиняков. — Аня, оставь пацана!
Лицо Анечки становится испуганным. Чёрные глаза смотрят на меня.
— Гришенька, ты подслушивал?
— Да!
— Нехорошо это.
— Я нечаянно. Я не хотел. Я алгебру повторял.
— Абрам Михайлович идёт! — потухшим голосом говорит Анечка ни к селу ни к городу и кладет худой палец на губы, точно хочет сказать: «Тс-с-с! Тише!»
К нам, поднимая высоко ноги, как журавль, по лужам пробирается Абрам Михайлович…
— Эге-ге-ге! — кричит он непонятное
— Не слушай отца! — злюсь я на Анечку за то, что она считает меня совсем мальчишкой и не хочет разговаривать со мной серьёзно. — Меня слушай!
— Ну?
— Не езди!
Анечка молчит, продолжая машинально сгребать над косточкой маленький холмик.
— Не слушай отца! Уедем от него. В любое место. Я работать буду. Прокормимся. Одного-то не вырастим? Как брат буду!
— Где Виктор Сергеевич? — спрашивает Абрам Михайлович. Он подбирается к нам всё ближе и ближе.
Анечка встает и целует меня. В нос.
— Спасибо, Гриш! Только… Ты не поймёшь!
— Пойму!
— Рано тебе подобные разговоры вести. Война — тебе прощение. Ты добрый мальчик, но многого не понимаешь. Я люблю твоего отца. Знаешь, что это такое? Ещё не понимаешь. Я ведь женщина.
— Опять сцепились? — говорит Абрам Михайлович. Он расстёгивает лоснящийся от машинного масла ватник и подставляет грудь солнцу. Но тут же глухо кашляет и застёгивается на все пуговицы.
— А я не хочу так жить! — не обращая на Абрама Михайловича внимания, кричу я. В висках стучит кровь, я задыхаюсь. — Не хочу, чтоб люди умирали!
— Интересно! — с удивлением произносит Абрам Михайлович.
— Да я не о вас!
— На том спасибо! Где отец?
— Не знаю!
— Ушел пенсию просить. Чтоб досрочно выдали.
— Понятно!
Абрам Михайлович лезет в карман и достаёт листок серой бумаги.
— Передай мужу путёвку в Крым.
— Не надо! — отшатывается Анечка.
— Не будем считаться! Он отдохнёт, наберется сил. На работу поступит, вместо того чтобы индивидуальным строительством заниматься. Ему тяжело быть нетрудоспособным. Это от тоски по настоящему делу.
— Вам надо ехать! — говорит Аня и суёт путёвку обратно.
— Пардон!
Абрам Михайлович отталкивает серый листок ладонями.
— Посмотрите, посмотрите! Там написано: «Зорин Виктор Сергеевич». Исправлению не подлежит. До свиданьица! Я пошёл.
Он грустно улыбается, перепрыгивает через лужу и семенит вдоль улицы. Галоши у него скользят. Он балансирует руками, чтоб не упасть.
Анечка медленно складывает пополам путевку. Руки у неё трясутся, губы белые. И мне и ей понятно, что теперь она обязательно поедет к подруге.
Симферополь — это тоже Крым…
«ДРУЖЕСКИЙ СОВЕТ»
Двуличный и Шишимора курят сигареты одну за другой. Хорошо, что остальные я успел отнести на базар и обменять на сечку.
Отец дал мне триста рублей. Я просил, чтоб он дал и свою хлебную карточку, но оказалось, что без неё в санатории не ставят на питание.
Триста рублей хватило на несколько дней. Жить стало совсем голодно. Спасибо, из собеса принесли посылку американского Красного Креста.