Аджимушкай
Шрифт:
– В Развильном, что под Сальском.
– Значит, никто из вас не жил на Керченском полуострове?
– продолжает, подполковник.
Он прикалывает к стенке газету, на которой красным карандашом аккуратно вычерчена карта полуострова.
– Смотрите сюда. Это, - говорит он, показывая карандашом на черные кружочки, - населенный пункт Мама-Русская, это мыс Зюк, мыс Тархан, мыс Хрони, это крепость Епикале, город Керчь и южнее населенный пункт Камыш-Бурун... А вот здесь Аджимушкайские катакомбы.
Рассказав о населенных пунктах, прибрежных высотках, подробно охарактеризовав место высадки дивизии, нашей роты, он заключает:
–
– И, повернувшись к Сомову, спрашивает: - Водку сегодня получали?
– Получали. Но все берегут, чтобы в море погреться.
– А закусить у вас есть чем?
– Найдется!
– отвечаем хором.
– Тогда будем веселиться, что же скучать.
На импровизированном столике вырастает гора консервных банок, хлеба, сухарей, появляются кружки, раскрытые фляги.
– А за что же, товарищ подполковник, выпьем?
– спрашивает Шапкин.
– За нашу победу!
– звенит Чупрахин.
– Что тут спрашивать! Помнится мне один случай...
– Погоди трещать, - останавливает его Кувалдин.
– Нет, товарищи, за нашу победу мы выпьем потом. А сейчас - за знакомство! Ведь мы как следует не знаем друг друга, a знать нам надо: в бой идем, не на вечеринку. Выпьем и поговорим.
Выпиваем: по сто граммов. Сомов закуривает:
– Зовут меня Сергеем, величать не обязательно. Мне двадцать пять лет, окончил Тамбовское пехотное училище. В боях был мало, но был. Родом я из Воронежа. Характер у меня жесткий, люблю дисциплину, воинский порядок. Но в этом я не виноват, так воспитали в училище. Предоставим слово, товарищ подполковник, командиру взвода Шапкину.
Захар поднимается, брови смыкаются в переносье, в глазах суровый блеск.
– Начну с хасанских боев, - будто рапортуя, говорит он.
– Мы это, значит, на них в штыки, а японцы-то маленькие...
– Погоди, погоди, - останавливает его Шатров.
– Родились вы где?
– В станице...
– Как в станице? Говорили же, в Крыму, во Владиславовне.
– Правильно, во Владиславовке. Жил в станице...
Шатров смеется, смеемся и мы. Растерявшийся Шапкин сильнее хмурит брови и кое-как заканчивает рассказ, поглядывая в мою сторону, будто просит, чтобы я подтвердил.
– Он мой земляк, - наконец отзываюсь, чтобы успокоить Захара.
– А вы что скажете?
– обращается Сомов к Чупрахину, рассматривающему пустую кружку.
– Маловато, товарищ лейтенант, еще бы по махонькой: градусов для красноречия не хватает. Но если нельзя, тогда я так, без красноречия, как могу... По рассказам моего дедушки, родился я в городе Каменске. Ну, первым делом назвали Иваном в честь деда. Тут и революция совершилась. Опять же как было дело с моим крещением? Когда выздоровела мать - она после родов легла в больницу - спросила отца: "Крестил?" - "Нет, говорит, теперь Советская власть, можно и без попа обойтись. Ванюшкой назвали". Вот вы смеетесь, а мне тогда было не до смеха, так как между родителями возникли настоящие военные действия.
– Остановить бы, опять его прорвало, - наклоняется ко мне Кувалдин.
– Пусть выскажется.
– Врет же он, - сокрушается Егор, потом смеется вместе со всеми.
– Мать говорит: "Нехристей в семье не должно быть. Это надругание над верой христианской", - воспользовавшись одобрительным взглядом Шатрова, продолжает Чупрахин.
– Отец стоит на своем: "Дура, говорит,
– вдруг сурово восклицает Чупрахин.
– Узнают, - в тон ему отзывается Шапкин.
– А дальше моя биография неинтересная, - разводит руками Иван.
– Кончил ФЗУ, служил на флоте, там и в комсомол приняли. До армии работал на транспорте, в ростовском депо. За хорошую работу премию получал. Был со мной такой интересный случай... Маленько к наркому на чай не попал. Приезжаю в Москву, а там в наркомате выяснили, что нарком другого Чупрахина приглашал... Море люблю... Это вам, наверное, неинтересно, - опуская голову на грудь, тихо заключает Иван.
Рассказываем о себе часа полтора. Шатров слушает внимательно, кое-что записывает.
– А кто из вас поет?
– интересуется подполковник.
– Мухин, - отвечает Сомов и обращается к Алексею: - Спой, Леша. Лейтенант кладет на его плечо руку. Вижу на руке лейтенанта, выше кисти, синий шов недавно зарубцевавшейся раны.
Грудь Мухина поднимается, и с его почти детских, обветренных губ начинает литься ровная песня. Вначале тихо, потом все громче и громче. Щеки Алексея вспыхивают нежным румянцем. У Мухина приятный, звонкий и чистый тенор.
Мухин обрывает песню. Несколько минут в землянке стоит тишина. Шатров застегивает шинель, говорит:
– Да-а, подходяще спето!.. Хорошие люди у тебя, Сомов.
– Леша, спой "Варяга", - вдруг просит Иван.
– Хватит, товарищи, отдыхайте, - распоряжается Шатров и уходит вместе с Сомовым.
А мы никак не можем освободиться от мыслей, навеянных песней. Все куда-то исчезает. Передо мной степь... Далеко, где чистое небо сливается с землей, идут тракторы. Тянется широкая лента пашни. Зябь мягкая, пушистая, как сдоба, - так и хочется потрогать ее, взять в горсть, растереть на ладони и вдыхать сыроватый, отдающий перегноем запах. Прошли теплые осенние дожди. Степь бурно зеленеет. Ожил мятлик, покрываясь свежим зеленым ворсом. Ярко краснеют морозоустойчивые солянки. Придет первый мороз и своей неумолимой рукой оторвет их от земли и бросит на потеху ветру, который соединит солянки в большие шары и погонит по степным просторам до первого оврага или зеленого заслона, где они найдут свой вечный покой.
Люблю осеннее поле! С первыми ночными заморозками над степью пролетают птицы. Высоко в небе черными треугольниками плывут журавли. А воздух до того прозрачен, до того чист и целебен, что чувствуешь, как наливаешься силами. Забываются все мелочи жизни, и перед тобой только она, богатая, необъятная, сильная и вечно молодая наша земля!
С шумом врывается Беленький:
– Товарищ командир взвода! Сомов приказал выходить и строиться - перед посадкой на корабли митинг будет.
– Одеться и проверить оружие!
– командует Шапкин.