Аджимушкай
Шрифт:
Вижу, сгорбившись, лежит ничком Запорожец. В двух шагах от него кто-то стонет. Потом замечаю поднятую руку, пальцы, подергиваясь, манят: человеку нужна помощь.
Подползаю, осматриваю: живот залит бурой липкой массой. Глаза смотрят на меня кротко. "Товарищ лейтенант!" - наконец узнаю Донцова.
Отстегиваю флягу. Прикладываю к неподвижным губам горлышко:
– Пей!
Донцов показывает на грудь:
– Тут... комсомольский... возьми.
– Пей!
На мой крик подходит Чупрахин. Он расстегивает Донцову шинель. Берет документы и прячет их себе в карман. Опять предлагаю Донцову воды. Надо
– Флягу возьмите мою... Там вода... Когда выйдете из катакомб... сообщите матери... В Краснодаре она... И еще...
– Он закрывает глаза и чуть слышно продолжает: - Панов подвел, струсил... панику поднял, людей замутил.
Вздрогнул, утих, не дышит. Укрываем шинелью, кладем под стенку, в углубление: пусть лежит в этом склепе Захар Донцов, боец подземного полка. Мало знали его, но и то малое никогда не затеряется в памяти нашей.
С кем-то разговаривает, Запорожец. Подходим. У ног его корчится человек.
– Встань!
– приказывает старший лейтенант.
– Тут настоящая кутерьма, понимаете... Зачем же так жестоко с собой поступать! Хватит, - слышится в ответ знакомый хрипловатый голос.
– Отступник! Поднимайся!
– Иван толкает ногой Григория.
– Поднимайся, трус!..
Собрав бойцов, Запорожец остается оборонять вход, теперь уже наполовину заваленный взрывом. Через небольшое отверстие виден кусочек вечернего неба. На нем вспыхивают звезды. Из катакомб они кажутся невероятно далекими. Почему-то приходит мысль: "А ведь когда-нибудь и до них человек доберется, и космос не будет таким безгранично далеким, каким он представляется сейчас: кто-то первым полетит туда?"
– А вдруг кто-нибудь из нас? А?
– вслух произношу я.
– О чем ты, Бурса?
– отзывается Чупрахин, стоя возле Панова, притихшего и безразличного ко всему.
– О звездах, Ваня.
– Сумасшедший!
– Смотри, как мигают!..
– Пусть мигают... Это не наше дело.
– И он торопит Панова: - Давай, Гриша, топай. Теперь у тебя одна дорога - в рай. Там, говорят, тоже есть продовольственные склады, так что не печалься - будешь при деле. А нам и тут работы по горло хватит.
Еще чувствуется запах газа. Усталость горбит спину. Чупрахин стоит рядом, его локоть - крепкий, как слиток свинца. Надо держаться.
– Ты чего же струсил? С виду вроде парень как парень, а душой - швабра, - толкает он в спину Григория.
– Не останавливайся, иди... Теперь дурачком не прикинешься.
Издали замечаем: в отсеке политрука горит свет, мигает маленький красный стебелек - живой, бойкий. Ускоряем шаг, а ноги тяжелые, неподатливые. Но свет манит, зовет. Может быть, этот свет пробивается на поверхность и его наблюдает с Большой земли страна. Ноги, поднатужьтесь!..
ПРИКАЗ
по войскам подземного гарнизона
1. Бывший красноармеец Панов Григорий Михайлович проявил презренную трусость. Он нарушил военную присягу, предал своих товарищей.
2. На основании параграфа пятого приказа о создании подземного полка
Приказываю:
а) Панова Г. М. отдать под суд военного трибунала.
б) Трибунал учредить в составе старшего лейтенанта Запорожца Никиты Петровича (председатель), красноармейцев Чупрахина Ивана Ивановича, Самбурова Николая Ивановича (народные заседатели).
3. Дело предателя
Командир батальона Е. Кувалдин.
Комиссар батальона В. Правдин.
Лист дрожит в руках. Приказ написан твердым, строгим почерком, в нем всего тридцать строк, а Панову тридцать один год: строка на один год. Небогатую же жизнь ты прожил, Григорий, коль она уместилась на одной страничке тетрадного листа.
Бойко горят плошки. В потолке, в самом высоком его месте, большое черное пятно, в центре которого искрятся капельки воды. Через каждую минуту с потолка падает в подставленную жестяную кружку прозрачная слезинка. За сутки потолок выплакивает четверть фляги воды, ровно столько, чтобы смочить губы умирающим от жажды бойцам.
Вчера в голову был ранен Семен Гнатенко. Он сидит ближе всех к столу. Из-под повязки смотрят большие черные глаза, длинный ус спадает на подбородок. Семен поправляет его, закручивает, но он не держится на месте, вновь свисает.
У Беленького настороженный вид. Он прислушивается к ударам капель. Это заметно по его взгляду, прикованному к кружке. Мухин выполняет обязанности коменданта. Он уже привел Панова, усадил его впереди собравшихся на процесс и неотлучно сторожит Григория с автоматом в руках.
Капли отсчитывают минуты. В наступившей тишине отчетливо слышатся удары... Кап, кап, кап, кап. Панов тупо смотрит на Запорожца. О чем он сейчас думает, этот человек, проживший тридцать один год? Тридцать один год? Тридцать один... Почему-то думается, что это очень много. В таком возрасте человек успевает оставить на земле свой след. Пусть и незначительный, пусть и не яркий, пусть и обыкновенный, но след, след человека, след своей жизни... А он, Панов? Что ты, Гришка, оставил?.. Что? Вот этот приказ в тридцать строк? А ведь и тебя, как всех нас, в муках рожала мать, думая, что она дарит народу человека, сына Земли. И тебя, Григорий Панов, мать кормила грудью, по ночам вставала с постели и любовно, с надеждой смотрела, как ты, разбросавшись в кроватке, во сне чмокал губами. И она, мать, радовалась и грезила, видела в мечтах своих тебя взрослым. И может быть, писателем, или инженером, или прославленным полярником, или замечательным умельцем-рабочим, новатором производства. Да какая же мать плохо думает о своем ребенке! Все они, матери, одинаковые, все они, наши матери, производят нас на свет с одной целью - человека подарить народу, хорошего труженика. Но не стал ты, Григорий, конструктором, знаменитым моряком, не стал ты видным деятелем. Да и не обязательно быть таким, а вот Человеком каждый из нас обязан быть, человеком не по форме, а человеком по назначению, с красивыми мыслями и большим сердцем... Такого Человека, Панов, в тебе нет. И виноват в этом только ты сам...
– Подсудимый Панов, встать!
– прерывает мои мысли Запорожец. Никита Петрович, как он сам перед этим сказал, никогда не вел судебного дела, даже никогда не присутствовал на процессах, и, видимо, поэтому, подав команду, он некоторое время смотрит в сторону Кувалдина, словно спрашивает: а дальше-то как, что говорить? А что может Егор ответить?.. Накануне он предупредил нас: вести процесс по всем правилам советских законов.
Когда мы его спросили: "А все же как?" - он, пожав плечами, коротко бросил: "Что я вам, прокурор?.."