Аджимушкай
Шрифт:
Ты уж не обижайся, Григорий Панов, как знаем, так и судим, может быть, по форме и неправильно, мы же не юристы, а солдаты. По-солдатски и судим тебя.
– Подсудимый Панов, встать!
– властно повторяет старший лейтенант.
Григорий поднимается. Расставив пошире ноги, он скрещивает на груди руки.
– Вам известно, что приказом командира полка вы отдаетесь под суд военного трибунала?
– спрашивает Запорожец.
– Известно, - коротко отзывается Панов и взглядом ищет Кувалдина. Найдя Егора, он взмахивает руками: - Я больной, чего вы ко мне пристали?..
– Вот стерва!
– скрипит зубами Чупрахин.
– Еще пытается морочить голову.
– Отвечайте на вопросы, а слово вам будет предоставлено потом, предупреждает Запорожец Григория и, опять посмотрев на Егора, продолжает
– Не мне одному он это говорил, всем приказывал.
– Вы лично выполнили приказ своего командира?
Панов поднимает голову кверху, взглядом провожая падающую каплю воды.
– Отвечайте!
– требует Запорожец.
– Я... Конечно, поначалу стрелял, потом...
– Что "потом"?
– Потом... что-то случилось со мной... Я закричал...
– Кому вы кричали и о чем?
– Не помню, ничего я не помню...
– Гриша, врешь, - получив разрешение задать вопрос, поднимается Чупрахин.
– Ты, жалкая швабра, кричал, что все пропало, спасайся кто может, и призывал бежать к немцам. А вот Бурсе, то есть Самбурову, говорил, что надо потихоньку уходить из катакомб... Говорил?
Панов смотрит мне в лицо:
– Говорил... Но... я... знают все, болел, вроде как бы сознание терял... Сколько же можно сидеть под землей?
– переходит на шепот Панов, обводя взглядом сидящих вокруг бойцов.
– Дайте мне слово!
– качаясь, поднимается на ноги Гнатенко. Он медленно подходит к столу, некоторое время смотрит на кружку, в которой отзываются падающие с потолка капли: сколь-ко, сколь-ко...
– Признаться, товарищи, поначалу, когда Панов прикинулся помешанным, как это в медицине называется, точно не знаю, я поверил ему: слабый человек, нервы не выдержали... Ну что ж, бывает.
– Семен говорит медленно, губы у него сухие, он то и дело облизывает их.
– Но все мы ошиблись в Панове. Очень крепко ошиблись!.. Мы ему верили, старались помочь, чтобы он не запятнал имя красноармейца. Ведь нас в эту форму одел народ, советский народ. Одел и сказал нам: сыны Отчизны свободной, вручаем вам оружие, крепко держите его в руках, защищайте нашу жизнь советскую мужественно, стойко, до последнего дыхания. Почему он, наш народ, сказал нам такие слова? Да потому, что мы его сыны, самые верные из верных. Он нам доверил свою жизнь. Разве есть на свете что-нибудь дороже, чем жизнь своего народа, своей страны. А вот Григорий думал по-другому. Гитлер решил разорить нашу Родину, поработить народ, ликвидировать Советскую власть. Что же делает Панов? Путается под ногами у честных бойцов, думает только о своей шкуре. Ему дела нет до того, что народ истекает кровью, что над страной разразилась смертельная гроза. Товарищи, да как же так можно! Как он смеет так поступать... Товарищи...
– Семен вдруг начинает качаться из стороны в сторону, вот-вот он упадет. Политрук берет со стола кружку и подносит ее к пересохшим губам Гнатенко. Семен делает один глоток и, ставя на место посудину, продолжает: - Он хотел выжить, притворялся психически больным. Эх, Панов, да разве можно выжить, если не будет страны, если народ твой будет порабощен! Какая же это жизнь, когда кругом фашист бесчинствует, земля стонет под сапогом проклятого врага? Да лучше смерть в борьбе, чем все это видеть. Не понять тебе, Гришка, этих слов, не понять. Отступник ты, Панов, отступник! И обидно, что ты ходил по нашей земле, советским парнем именовался, форму бойца Красной Армии носил и хлеб колхозника-трудолюба нашего ел и, может быть, еще и речи на собраниях произносил за партию большевистскую. Нельзя простить тебя, Гришка... Ох, никак нельзя. Змей ты инородный в душе! Уйди ты от нас поскорее, уйди навсегда. А мы будем жить, честные бойцы не умирают...
Чупрахин просит Запорожца, чтобы тот разрешил ему сказать несколько слов. Старший лейтенант противится, шепчет Ивану:
– Не положено тебе говорить, вопросы можешь задавать.
Но Чупрахин настаивает:
– Я только два слова.
И когда Гнатенко уходит от стола, Иван не выдерживает, громко говорит Панову:
– Подними голову выше, чего прячешь глаза!
– И к Запорожцу тихонько: Вопросик я ему задам.
– Он вытягивается во весь рост, - Ты знаешь, Гришка, о чем я думал, слушая Семена Гнатенко? Конечно, не знаешь. А думал я вот о чем. Когда мы выйдем из катакомб, порешим с Гитлером, я обязательно женюсь. Вырастут у меня дети, привезу их сюда, в катакомбы, чтобы рассказать им, что такое война, что такое бойцы, которые не умирают. Но о тебе, Панов, ни слова не скажу. Значит, выходит, что ты и не жил, не было такого на свете!
Я записываю речи, у меня даже нет времени взглянуть на Панова. Когда я сообщил Егору о намерении Григория втихомолку покинуть катакомбы, Кувалдин тотчас же вызвал его к себе. Они разговаривали наедине. Я не знаю, о чем шла речь. Только сразу же после разговора Панов подошел ко мне, долго смотрел страшным взглядом мне в лицо. "Ты что же сделал?.." - произнес Григорий и зашагал в темноту. "Куда ты?" - окликнул я. "Не останавливай его, - сказал Мухин.
– Он идет искупать свою вину". Алексей пошел вслед за ним. А я еще долго смотрел туда, где скрылся Панов, сопровождаемый Мухиным, смотрел и чувствовал на себе его взгляд, и было у меня такое состояние, словно только что по моей груди проползло холодное, скользкое тело гадюки.
"Пли, пли, пли", - выговаривает в кружке. Бегут строчки из-под моего карандаша. Чуть потрескивают фитильки в плошках. Запорожец уже читает приговор:
– "Именем самых справедливых законов Союза Советских Социалистических Республик..."
Стоя слушают бойцы. Семена поддерживает Маша. Тверже оперся на костыли Правдин.
– "...и на основании пятого параграфа приказа о создании подземного полка, руководствуясь требованиями обстановки, честью и совестью бойца Красной Армии, военный трибунал в составе председателя старшего лейтенанта Запорожца, народных заседателей красноармейцев Самбурова и Чупрахина постановил: отступника и презренного труса Панова Григория Михайловича приговорить к высшей мере социальной защиты - к расстрелу.
Приговор окончательный и обжалованию не подлежит".
У моих ног колышется длинная тень политрука. К Егору подбегает Мухтаров, он что-то говорит ему, показывая рукой в сторону западного сектора.
– По местам!
– командует Кувалдин.
Немцы возобновляют взрывы. На этот раз гул слышится со стороны западного сектора.
В десяти метрах от стола сидит Панов. Над ним возвышается Мухин с автоматом в руках. Я собираю исписанные листки и кладу их в ящик, где хранятся штабные документы. Потом ищу кружку, упавшую со стола, и ставлю ее на место. Капли вновь, будто ничего не произошло, начинают отсчитывать минуты. Алеша спрашивает меня, показывая на Панова:
– Что делать с ним?
– Охраняй, - советую ему, затем беру автомат и направляюсь на свое место: по боевому расписанию сегодня я помогаю Маше ухаживать за ранеными.
– 13
Прошлой ночью Панов явился мне во сне. И приснится же такое! Пришел к амбразуре, где накануне я нес дежурство. Опустился на колени, предлагает закурить махорки. А сам все дрожит и хихикает. "Что ты, говорит, торчишь здесь! Брось эту трещотку, - на пулемет показывает, - и туда, на волю, не расстреляют. Меня вот не тронули". Злость взяла. "Как же, говорю, не тронули, пузырь вонючий, не тебя ли мы по приговору трибунала на веки вечные от земли своей отрубили?" Еще пуще захихикал. "Что ты, говорит, храбришься, ведь ты человек, значит, думаешь о спасении своей жизни. Бежим туда, чего медлишь!" - повысил голос и тычет рукой в сторону амбразуры. Поднялся я и на Григория с кулаками: "Не мешай другим жить, коли сам не смог". Размахнулся и бац, бац, да с такой силой. И тут я проснулся, вижу, Чупрахин держит за руку.
– Ты что дерешься?
– спрашивает. Рассказал про сон. Иван потрогал тыльной стороной ладони мой лоб, спокойно сказал:
– Порядок.
– И немного погодя размечтался: - После войны, надо полагать, будет установлен День Победы как всенародный праздник. Веселья хоть отбавляй. Мы с тобой, Бурса, эту дату будем отмечать по-своему. Приедем в Москву, к Кувалдину, поставим на стол огромный-огромный кувшин с водой: вот она, наша победа, пей сколько угодно.
А чего можно желать лучшего, когда так мучает жажда?