Аджимушкай

Колибуков Николай Иванович

– Там всего глоточек, берег на крайний случай. Пей, доктор.

– Не надо, - вздыхает она, чуть повернув голову к Правдину. Но Иван настаивает, подносит ко рту флягу.

– Теперь легче?
– спрашивает он.

– Да... Только спать хочется. Я и дома была порядочная соня, а мама сердилась. Товарищ политрук, а у вас есть родные?
– вдруг спрашивает она.

– Есть, Маша, и мать и отец. В Мурманске живут.

– И жена есть?
– Крылова с трудом поднимает голову и затуманенным взглядом всматривается в лицо политрука.

– Жены нет... Но будет, - стараясь

улыбнуться, отвечает Правдин.
– А впрочем, не знаю, пойдет ли кто теперь за безногого, - пытается он шутить.

– Пойдет, Вася... Пойдет... Вы же, Вася... хороший... Ой!.. Вася! вскрикивает она, словно боясь чего-то, отшатывается, запрокинув голову назад.

Вечером мы хороним ее в центре "вестибюля". Политрук неотрывно смотрит, как растет каменистый холмик. А погодя, когда, уже похоронив Машу, мы вновь садимся возле Правдина, он произносит:

– Выходила меня, сама ушла.

Весь день мы говорили о жизни, о делах, которые Маша и ее товарищи, оставшиеся здесь навечно, не успели совершить.

Мухтаров шепчет:

– Взорвали последнюю амбразуру.
– И, помолчав немного, спрашивает: Как ты думаешь, Гитлера повесят?
– Али смотрит на меня, ожидая ответа.

– Повесят, - произношу и не узнаю своего голоса: слабый, тихий вздох, не больше.

– И я так думаю. Только после этого не забыли бы о наших катакомбах. Привести бы сейчас всех империалистов сюда, в подземелье, и носом бы их: "Смотрите, это дело рук ваших гитлеров..."

– Что будем делать?
– спрашивает Беленький у политрука.
– Все выходы взорваны, один остался...

– Что же мы? Совесть чиста, воинский долг не нарушили... Фашисты думают, что прижали нас в катакомбах. Нет!
– восклицает Правдин.
– Это мы их схватили за ноги. Рады бы они уйти отсюда, да не могут.

– Пи-ить, - стонет кто-то в стороне.

– Самбуров, напои, есть немного, - подает мне флягу Правдин.

– Товарищ политрук, у вас больше нет, оставьте у себя, - говорю шепотом.

– Берите, - настаивает он.

Со стороны еще не взорванного входа слышен хрип: сегодня утром гитлеровцы установили там репродуктор и сейчас вновь предложат нам сдаться.

– Русские солдаты! К вам обратится генерал Львов, - трещит репродуктор.
– Кончайте свое безумие. Слушайте генерала Львова.

Против таких передач немцев у нас есть одно оружие - песня.

– Давай, Алешка!
– просит Чупрахин.
– Давай...

Широка страна моя родная.
– слабым голосом начинает Мухин. Подхватывают другие:

Много в ней лесов, полей и рек.

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек.

– Солдаты! Слышите меня?
– летит со стороны выхода.

Дружно отвечаем:

Всюду жизнь и вольно и широко,

Точно Волга полная, течет,

Молодым везде у нас дорога,

Старикам везде у нас почет...

Усталые и охрипшие, стоим, взявшись за руки.

– Я генерал Львов. Сообщаю вам: Крым полностью занят немцами. Красная Армия потерпела крах под Барвенковом, Лозовой и Ростовом. Ее части беспорядочно отходят к Сталинграду. Ваше сопротивление бессмысленно...

Предлагаю...

– Гад!
– Иван бежит к выходу.

– Стой!
– приказывает Егор.
– Куда ты?!

– Он у меня сейчас подавится, - не останавливаясь, отвечает Чупрахин.

– Ошалел матрос, - замечает Беленький, и тут же пытается идти вслед за Чупрахиным.

– ...Вы получите полную свободу. Немцы вас не тронут. Они гарантируют вам жизнь и возвращение к своим родным очагам, - продолжает вещать враг.

Скрипя зубами, пытается подняться политрук. Он застегивает фуфайку, поглубже натягивает шапку. Его бледное, осунувшееся лицо перекошено болью.

– Мухин, пой!
– просит он.

– ...Я знаю, у вас нет ни хлеба, ни воды. Вы погибаете голодной смертью. Во имя спасения слыши... Раздается сильный треск, и репродуктор глохнет.

– Это Чупрахин!
– догадывается Беленький.

С грохотом разорвался снаряд. Осколки со звоном летят во все стороны, свинцовым дождем падают на камни.

Минуту молчим,

В детстве на берегу реки я как-то стоял у костра. Было это в половодье. Мелкие поленья сгорели дотла. Только одна головешка продолжала дышать, подернутая прозрачной серой пленкой. Вода все ближе и ближе подступает к очажку. Мне не хотелось, чтобы погас уголек: в нем столько было жизни. Вдруг налетел ветер, и головешка засветилась еще ярче. А мутная, пенящаяся вода так и не достигла своей жертвы. Угли мигали ярко до самого позднего вечера. И в этих вспышках огней чувствовалась необыкновенная сила жизни. "А ведь жар больших сердец сильней", - приходит на память строчка из какого-то стихотворения. Я начинаю вспоминать, когда и в каком стихотворении вычитал эту строку.

– Иван!
– кричит Кувалдин, прерывая мои мысли. Из-за камней показывается Чупрахин. Даже издали заметно, как он возбужден.

– Как стукнул булыжником - и здорово живешь: захлебнулся, подлец! говорит он, садясь рядом с политруком.
– Шум подняли, не понравилось. Генерал Львов! Врут все это они. Какой наш лев станет лобызаться с немецкой овчаркой?..

Достаю из кармана завернутый в бумагу окурок.

– Бери, - предлагаю Ивану и чувствую, как дрожит у него рука: видимо, нелегко ему было там, у входа. Закурив, Чупрахин повторяет:

– Генерал Львов... Нашли дурачков, так и поверили им.
– И уже более спокойно говорит Кувалдину: - Ты уж, Егор Петрович, извини, что, не доложив тебе, помчался. Характер у меня такой: загорится в душе - не могу сдержать себя. А тут такое: "Ваше сопротивление бессмысленно". Учитель нашелся... Гад вонючий!..
– Он расстегивает ворот гимнастерки и продолжает: - Вырваться бы только из этого подземелья... Ох и бился бы я с ними! Этакой жар в душе, столько ненависти накопилось, что сто лет жизни не остудят. Да-а, крепко они разозлили меня!
– помолчав, говорит Иван.
– А ведь до войны, например, у меня никакой злости не было на немцев. Не верите? Точно говорю. У нас в паровозном депо работал Эрлих. Человек как человек, дружбу с ним водил, на свадьбе у него гулял. И вдруг после войны придется с ним встретиться, а? Что будет?