Аджимушкай

Колибуков Николай Иванович

– Есть вопрос, - отзывается Беленький.
– А если не прорвем вражеский заслон, тогда как?

Егор отвечает не сразу. Он смотрит на Кирилла так, словно тот спросил что-то такое, которое без ответа понятно и ему, Беленькому, и всем нам, стоящим в строю.

– Что ж тогда? Драться, товарищ Беленький, драться. Оружие при нас оно не должно молчать. Думаю, что отходить в катакомбы не придется. Понятно?

Кто-то позади спрашивает, пойдет ли с нами политрук или останется здесь. Правдин отвечает:

–

Я иду с вами, товарищи. Нога? Да, вижу, вы все смотрите на мою культю... Если при прорыве поможете выбраться из огня - спасибо. Но и сам я еще могу постоять за себя. На последний бой сил хватит.

– Я приказываю, - снова говорит Кувалдин, - при любом положении товарищу политруку оказывать всяческую помощь.

Мухин и Мухтаров раздают гранаты. Мы прячем их за пазухи, а автоматы под полы шинелей и стеганок. Потом обнимаем друг друга, клянемся не дрогнуть в бою, обмениваемся адресами. Чупрахин кладет в карман кусок ракушечника.

– Это на память, - говорит он мне.
– Всем буду показывать после победы: видали, скажу, это камешек оттуда, из Аджимушкайских катакомб.

– Становись!
– командует Егор.

Теперь более расторопно занимаем места в строю.

– Иван Чупрахин, Николай Самбуров, Алексей Мухин!
– выкрикивает Кувалдин, держа в руках зажженную плошку.
– Выйти из строя.

Первым выходит Мухин, я следую за ним. Иван, недоуменно взглянув на Егора и поколебавшись, становится рядом со мной.

– Вы остаетесь здесь, - негромко, но вполне ясно сообщает Кувалдин.

– Почему?
– нетерпеливо спрашивает Иван.

– Да, вы остаетесь здесь, - подтверждает Правдин.
– Вам поручается особое задание.
– Политрук поднимает над головой свернутое знамя.
– Вот эту святыню передаем в ваши руки. Сейчас мы не можем взять с собой знамя. Понимаете, не можем, слишком большой риск. Егор Петрович, объявите им приказ.

Кувалдин берет знамя и, развернув его, громко чеканит слова:

– Приказываю: красноармейцам Ивану Чупрахину, Николаю Самбурову и Алексею Мухину принять боевое Знамя дивизии и при первой возможности доставить его командованию советских войск. Хранить знамя пуще своей жизни. В случае утраты дивизионной святыни Чупрахин, Самбуров и Мухин предаются суду военного трибунала... Вам понятен приказ?

– Понятен, товарищ командир, - отвечаем втроем,

– Ну, а теперь простимся.
– Егор обнимает нас, и я замечаю, как по его заросшим скулам катятся крупные слезы... "Егор, друг ты наш хороший, и ты плакать можешь". (Мама, мама, я тоже разревелся.)

– Батальон, за мной, марш!
– встав впереди колонны, делает шаг Кувалдин.

Кто-то запевает "Вихри враждебные". Стою, прижавшись к Ивану, смотрю вслед уходящей колонне. Над их головами маячит

шапка Егора. Позади строя качается на костылях политрук.

А песня звенит, звенит... И в звоне этом не печаль, а гордая непреклонность людей, моих товарищей.

– Поют хорошо. Нет ли у тебя, Бурса, папироски? В глазах какая-то резь, - говорит мне Чупрахин. Затем, сняв с себя шинель, гимнастерку, просит помочь обмотать его знаменем. Вновь одевшись, стучит себя по груди: - Я теперь самый сильный на земле человек, здесь сердце всей дивизии, попробуй меня согнуть - сто тысяч смертей получишь.

– Пошли, а мы подождем, - вдруг шепчет позади Беленький.
– Слышишь, студент, как-нибудь спасемся...

Иван поворачивается на голос Кирилла и от неожиданности не может выговорить слова.

– Что смотришь?
– продолжает Кирилл.
– Не узнаешь?

– Ну и стерва же, а?!
– наконец выпаливает Иван.
– Он не хочет собой рисковать! Уходи ты подальше от меня.

Наступает ночь. Пытаюсь уснуть, но только смыкаю глаза, как передо мной возникают идущие в атаку бойцы. Вздрагиваю. Не спит и Чупрахин.

– Слышишь?
– шепчет он.

– Что?

– Море...

Напрягаю слух: звенит в ушах, стучит кровь в висках.

– Что ты? Какое море?

– Слушай... Волна о берег бьется. Вот она катится... Идет, идет... шумит галькой. Вот пошла назад. Не слышишь? Эх, пехота! Никакого таланта, сокрушается Чупрахин.

Подходит Беленький. Он говорит мне:

– Мы должны молчать, молчать. Немцы подумают, что тут никого не осталось, и уйдут. Нам легче будет выбраться отсюда.

– Пошел вон!
– кричит Чупрахин.

– Тише, Иван... Вот пощупай, - Беленький протягивает Чупрахину рюкзак.

– Что это?

– Зарыл, а сейчас откопал. Троим хватит на неделю.

– Как троим?
– возмущается Иван.
– А Мухин?

– Тише, кричишь, как на рынке...

– Подлец!
– в темноте слышится голос Чупрахина.

– Перестань, успокойся, - умоляет Беленький. Наконец возня прекращается. Чупрахин ощупью находит меня. Чувствую, как он весь дрожит.

– Слаб я стал, Бурса. Хочешь водички, попей. У философа отнял.

– Ты что с ним сделал?

– Ничего. Закрой уши, плакать хочется. Закрой, тебе говорят!
– кричит он, ложась лицом вниз.

Беленький плачет. Плач его похож на хохот сумасшедшего. Потом он тянется к Ивану:

– Слышишь, матрос, прости! У меня чувство самосохранения очень развито. Понимаешь, с детства у меня это.

– Убери руки!
– кричит Иван.
– Не баба, чтобы обнимать.

– Гонишь прочь? Не уйду, буду лежать рядом, пока не умру.

– Врешь, умереть у тебя духу не хватит, скорее к немцам сбежишь.