Аджимушкай
Шрифт:
Немецкий язык оказался для Чупрахина непосильным. С возмущением он вскрикнул:
– Чертова грамота! Какой Гегель ее смонтировал?!
Он ушел поздним вечером. Возвратился через три дня на четвереньках, весь в ссадинах и кровоподтеках.
Иван лежит на подстилке из травы. Под головой у него камень, покрытый стеганкой. Рядом стоит Забалуев. Прохор сейчас похож на большую, обессиленную в жестокой схватке птицу: телогрейка изорвана, рыжая борода почернела от грязи, расчленена на засаленные прядки-перья.
–
"Птица" наконец меняет позу, медленно усаживается рядом.
– Прохор Сидорович!
– Чего тебе?
– Пожалуйста, не молчите...
– Эха-а-а!
– через чполчаса тянет Забалуев и опять надолго умолкает. Мухин спит. Он три дня ничего не ел, ослаб. Мы его накормили картошкой. И теперь он больше спит, чем бодрствует.
Мне хочется заглушить тревогу в душе. Больно щемит сердце,
– Говорите, говорите... Дядя Прохор, не надо молчать...
– Все уже сказано... Остался один путь - во сыру землю.
– О чем это вы?
– вдруг открыв глаза, спрашивает Чупрахин.
– Да так, ни о чем, - спешу успокоить Ивана.
– О конце заговорили.
– Он сильно скрипит зубам, голова словно на шарнире, легко покачивается из стороны в сторону.
– Слышал все, - со стоном продолжает он.
– С нами знамя, вы подумали об этом?
Долго хожу вдоль ущелья. Тревога не проходит. Сажусь против Забалуева и рассказываю про свою мать, отца, умершего накануне войны, соседа Трофима, прожившего сто двенадцать лет и ругавшего докторов-разбойников за то, что они с большой неохотой ищут средство борьбы со старостью.
– Старый дурак, - качая бородой, замечает Прохор Сидорович.
– Кто?
– спрашиваю я, обрадованный тем, что Забалуев заговррил.
– Ваш Трофим... Нешто об этом человеку думать!
– А о чем же?
– Война, браток, хуже всякой смерти. Против войны надо корень искать... Дурак твой Трофим!
– Мало ему ста двенадцати лет жизни. А что ж ты-то скажешь, что он скажет?
– показывает на Чупрахина.
– Что скажет Мухин? Он же еще мальчонка. При таких летах в огне гореть...
Забалуев снимает шапку и, подложив ее под голову, ложится, свернувшись калачиком.
Я уже дважды пытался увидеть Аннушку. Но домик оказывался пустым. Почему-то думается, что Сергеенко в селе, только я вот не могу застать, ее на месте, прихожу не в тот час.
– Бурса, ты б сходил к ней. Может быть, про Егорку что узнаешь. Сходи, а?
– словно угадав мои мысли, говорит Иван, опершись о локоть.
– А хочешь, вместе сходим?
– Куда тебе, лежи...
– А разве я не лежу?
– Чупрахин разглядывает свою слегка припухшую ногу.
– Я просто думаю, как нам перебраться на Большую землю.
Он поднимается и, чуть прихрамывая, делает несколько шагов.
– Видал! На мне все заживает быстро. Железо гнется, моряк - никогда. Он садится
Расщелину заполняет мрак. Забалуев уже спит. Но сон у него короток. Вот-вот вскочит и, как всегда, закричит: "Окаянные, перестаньте бомбить!" Я поднимаюсь и осторожно карабкаюсь по скалистой круче. В огромном черном пятне угадывается Керчь, гора Митридат, а правее должен быть поселок. Ноги помимо воли отсчитывают шаги. Из ущелья вслед мне доносится: "Окаянные, перестаньте бомбить!"
Вытаскиваю из-за пазухи пистолет и, крепко сжав его, не иду, а лечу знакомым путем: оврагом, садами...
Вот и домик. Бесшумно, словно тень, приникаю к окошку. Значит, опять никого нет. Но оторваться от стекла не могу, смотрю, смотрю, И вдруг:
– Самбурчик!
Раздайся этот голой среди сотен других голосов, среди грома и шума, все равно услышал бы его, опознал, отличил.
– Аннушка!
Распахивается окно. Сергеенко подхватывает меня под мышки, помогает подняться.
– Аннушка!
– так много хочется сказать, но мешает проклятый комок, некстати появившийся в горле. Чувствую под руками пальто, надетое на ней..
– Собралась куда-то?
– Да, - выскальзывает она из рук.
– Хорошо, что пришел. Скоро наших должны отправлять в Германию. Надо помочь им бежать из плена. Здесь уже все подготовлено для нападения на лагерь. Требуется один человек, который должен проникнуть в лагерь. Знаю: ты согласишься, ведь там Егорушка...
Ощупью нахожу скамейку, сажусь, говорю:
– Я ничего не понял, рассказывай все по порядку. Она подходит ко мне и, положив руки на плечи, произносит:
– Слушай, Коля...
– Слушаю, Аня.
– 5
Рассказ Аннушки
Я сижу одна на кровати, нога распухла, горит огнем... Ты ушел, куда - я не знала. В доме такая тишина, что и в могиле-то, пожалуй, бывает не так глухо. Старик, который тебя увел, не появлялся всю ночь. Где-то что-то горело, вспыхивало, освещая временами комнату. У меня повысилась температура, но сознание было чистым, и я отчетливо понимала свое положение. Больше всего боялась надругательств, думала, вот сейчас ворвутся они и начнется...
Под утро дверь шумно распахнулась, и я увидела на пороге фашиста. Он был с автоматом. Немец молча приблизился и долго смотрел мне в лицо, словно увидел перед собой что-то непостижимое, редкостное.
– Боишься?
– наконец спросил он на ломаном русском языке. Я отрицательно покачала головой. Он усмехнулся: - Вот как! Молодец!
– И вдруг, посмотрев по сторонам, торопливо заговорил: - Мария, Мария... Где она?
– Это он про хозяйку нашу.
– Не знаю...
– А ты кто? Сестра? Я Густав Крайцер, скажите Марии, что место прежнее, завтра в час ночи жду ее.