Аид, любимец Судьбы. Книга 2: Судьба на плечах

Кисель Елена Владимировна

Успел вскочить – подхватить ее, когда она бессильно упала в мои руки. Закрыть собой, защитить черным плащом от мира фальшивого солнца, от которого она отворачивалась, словно он ее преследовал.

Почему я думал, что она не рассмотрит этой фальши?

– Увези, – она цеплялась за меня, прятала лицо на груди, шепот вырывался прерывистый, со всхлипами, – увези меня… увези меня отсюда.

Я забыл о колеснице, пройдя от света Элизиума до мрака Эреба в секунду – с ней на руках.

Потом долго сидел молча и неподвижно, пока она рыдала – почему-то не желая отпускать мой гиматий, уткнувшись

лицом в его черноту.

Кажется, она вознамерилась выплакать все, что держала в себе от самого похищения: и само похищение, и пребывание в моем мире, и поцелуй с гранатовыми зернами… свадьбу, мрак своих новых владений, нелюбимого мужа, проклятый свет Элизиума, рядом с которым живешь, но до которого никогда не дотянуться, потому что это мираж, призрак счастья и света…

Успокоилась она внезапно. Отстранилась, будто вспомнила наконец, в чей плащ плачет. Отвернулась.

– Это место самое страшное в твоей вотчине, – сказала тихо и твердо.

– Есть еще Тартар.

– Я выбрала бы Тартар.

Я молчал. Раз побывав в Тартаре – едва ли захочешь туда вернуться.

Она подняла свою вышивку – солнца на синем фоне. Пропустила ткань сквозь пальцы.

– Они мертвые, - голос был слегка приглушенным. – Цветы молчат. Благоухают, но молчат. Деревья не растут. Трава не сминается, и сок у нее безвкусный. Кто сделал так?

О чем я думал, приводя в Элизиум дочь Деметры?!

– Крон.

– И время там идет, но… стоит. А зерно, которое я попыталась посадить, – не проросло…

– Никогда не прорастет.

– В твоем мире, – она невольно отделила «мой мир» от Элизиума, хотя я правил и там, и там, – асфодели здесь и правда растут. Ивы. Гранаты. Царь мой, ты позволишь мне развести свой сад?

Отвоевать клочок жизни у мира будет сложно. Дай ему волю – Эреб задушит своей тьмой и своим пламенем вообще все живое. Гранаты он снисходительно терпит как мой символ, ивы – как символ скорби, асфодели – утешения, кипарисы – забвения… Удивляюсь только, почему прижились белые тополя, хотя они растут только по берегам озера памяти…

А чтобы создать живой сад, состоящий не из одних символов – придется дать моей вотчине бой, и не один. Но кто здесь Владыка, я вас спрашиваю?!

– Конечно.

Она отбросила ткань и поднялась со своего места, не глядя больше на вышитые солнца.

Сказание 9. О новых отсчётах и новых сражениях

Я сегодня полновластен,

Я из племени богов.

Завтра, темный, я несчастен,

Близ Стигийских берегов.

К.Бальмонт

– Я его ненавижу.

У памяти странные шутки. То выгрызет, бесстыдно уворует кусок твоего, а то – чужое подсунет. Кажется: не видел, не слышал, не знал…

Откуда тогда?

– Боги, как я ненавижу его… Ни лучика солнца! Ни лучика!! Тьма и огонь, вечный холод и вечный жар, эти проклятые черные воды повсюду… Тени стонут так, будто их обрекли на вечное умирание. А Поля Мук! Огненное колесо. Грифы, выклевывающие печень. Иногда мне кажется – я не успеваю

смыть с себя этот запах за восемь месяцев наверху. Коцит с его ивами и вечной тоской, пустоши Ахерона… Тартар! Тартар, соседство с которым не каждое чудовище выдержит, мне иногда кажется, что они… те, кто внутри… шепчут, зовут… какие же мерзости они говорят… Иссыхающие растения, увядающие деревья… я ненавижу его. А Эллизиум… со своим светом… мертвее, чем мертвое, фальшивая радость, приманка, дурман, хуже твоих зелий! Я ненавижу его!

– Все мы его ненавидим. Что? Что ты смотришь? Думаешь, мы здесь по доброй воле? Думаешь, мы выбирали? Выбирали – они. Те, кто наверху. У нас же выбора не было с рождения… Могла бы жить наверху Эмпуса? Ехидна? Эврином, питающийся мясом с костей? Может, ты скажешь – там, наверху рады были бы Танату Жестокосердному? Эриниям? Керам? Немезиде?! «Ночные боги», – говорили там. «Чудовища подземного мира». Рожденные в наказание… где еще нам быть – так, чтобы не чувствовать себя опасными чужаками? Но оттого, что наш дом здесь, – не думай, что мы любим его… Мы преданы ему как цепям, которых с течением времени не замечаешь. Верны как тюрьме, со стенами которой не имеешь сил расстаться… Но мы его ненавидим – все до единого.

Ветерок налетает легкий – морщит поверхность Амсанкта, колеблет лицо, отражающееся в водах, уносит слова… Ш-ш, – я поднимаю палец. Подожди, не уноси. Хочу дослушать, что мне подсовывает память.

– Но не так. Посмотри на меня, Геката! Обо мне никогда не говорили – «чудовище подземного мира». Мой жребий был иным – солнце, песни, цветение, благоухание. До тех пор, пока… Никто из вас никогда не будет ненавидеть его так, потому что вы никогда не знали иного. А я знала – и знаю теперь. Моя ненависть – из того, что могло бы быть, если бы…

– Если бы твоя мать выдала тебя замуж за Аполлона или Ареса? Если бы ты осталась на Олимпе навсегда? Если бы присоединилась к девственным Афине и Артемиде? Если бы Зевс не принял того решения…

– Тьма кажется гуще всего на границе со светом. Никто из вас не сможет его ненавидеть так, как я…

– Думаю, есть тот, кто ненавидит этот мир даже больше тебя – и тоже за «могло бы быть».

– Кто?

Ладонь с размаху ударяет по черным водам, заставляя мое отражение слиться с волнами.

Восемь.

Четыре.

Восемь.

Четыре.

В кладовых Аида Щедрого много сокровищ. Усыпанных драгоценными камнями кубков. Золотых блюд. Браслетов, венцов, просто камней – россыпью. Мастера притаскивают все время, а куда деть – непонятно: Владыка-то в быту скромен по лавагетской памяти. Вот и лежит в сундуках, пылится, пока не придет пора вытащить и отослать обратно мастерам – чтобы состряпали дар для кого-нибудь на Олимпе. В честь рождения, или свадьбы, или победы.

Но под землей жемчуга не водится, значит – это ожерелье чей-то дар. Может быть, даже к свадьбе.