Аид, любимец Судьбы. Книга 2: Судьба на плечах
Шрифт:
Кто низал его так? По чьему приказу? Не Гера ли преподнесла новобрачной – такое вполне в духе сестры.
Четыре черных крупных жемчужины. Восемь – молочно-белых. Потом опять четыре черных…
Персефона, которая где-то этот дар и отыскала, долго перебирала бусинки, считала: четыре-восемь-четыре-восемь. Когда круг замкнулся – хмыкнула и заметила:
– Вся жизнь в одной цацке.
И выкинула украшение в угол спальни, прежде чем идти на ложе.
Сердце сменило ритм в ту же секунду, как я подобрал его – в первый день начала весны,
«Четыре. Восемь. Четыре».
Бездумное щелканье под пальцами отдается в висках и груди.
Восемь месяцев – плывут тени к Тэнарскому входу, Афинскому, Беотийскому… Равнодушно взмахивает веслами Харон – свыкся с работой. Суды – как когда, бывает, что и от ночи до ночи, если вдруг – очередная война.
Четверка обиженно ржет и старается цапнуть при случае, особенно Аластор. Привыкли за годы Титаномахии к долгим переездам. Теперь разве что по асфоделевым лугам колесницу таскают – если Владыке понадобится проведать владения.
Застоялись, и лучший корм, лучшие поилки, лучших конюхов – готовы променять на свежий ветер, окрик возницы, вожжи в напряженной руке.
Восемь. Геката усмехается, Оркус прогибается в пояснице, Эвклея разнесло так, что он вкатывается через двери, да и двери уже скоро расширять придется. Танат появляется все реже – жаль, раньше хоть можно было обновить навыки боя на мечах.
Хотя зачем меч теперь? Двузубец – символ власти – вечно в руке, шлем готов появиться каждую секунду.
Жизнь перестала нестись колесницей и переплавилась в вязко текущие воды Стикса – ползет помаленьку… восемь месяцев.
До четырех.
Первые несколько ночей самые яркие – после ожидания. В Тартар – суды, в Тартар – все царство, Тартар – и то… было б, куда посылать – и его бы послал.
Четыре. Она все-таки развела свой сад, привлекла младших Ахерона, дриад, обитавших в стволах коцитских ив, еще кого-то из свиты Гекаты. Сперва жаловалась, что растения умирают – а потом явилась блеклая зелень (все равно ярче, чем обычно в подземелье), поднялись какие-то саженцы…
Потом зацвели нарциссы. Поднял голову лавр – все же символы мир принимает лучше. Зашелестел тростник памятью о Сиринге. Еще какие-то цветы.
Четыре. Участвовать в судах она начала неожиданно, на второй год брака – во вторую зиму для мира. Сказала: «Я должна». На следующий день села на трон по правую мою руку. Кажется, для того, чтобы дарить надежду тем, для кого она умерла после визита Таната. Впрочем, у того, кого называют Неумолимым, должна быть хоть какая-то милость. Даже если она сидит по правую руку, имеет женское обличье и подает голос уже тогда, когда решение почти вынесено:
– Но ведь он украл для того, чтобы прокормить семью, о Владыка! Разве не заслуживает он смягчения приговора?
– Владыка Аид мудр. Разве могло ускользнуть от него, что на преступление её толкнуло отчаяние от коварной измены?
–
Теперь к ней возносят молитвы. Строят храмы.
Как к той единственной, которая может попросить за кого-то у меня.
Умереть в зиму считается хорошей приметой, и провожающие своих покойников вздыхают облегченно: «Персефона уже спустилась. Может, хоть она…»
И идут приносить жертвы.
Восемь. Четыре. Восемь.
Граница между ожиданием и… ожиданием ничтожна. Ожидание затопляет восемь месяцев, нарастая с каждым днем, и Гипнос со своими сыновьями не решается являться ко мне в последние дни перед зимой.
Ожидание непрошенным является после первого месяца зимы, когда всё повторяется в точности: ее сад, я надеваю шлем, чтобы видеть ее настоящей хотя бы где-то, она по правую руку во дворце судов с лицом Владычицы…
Сердце, в котором так и сидит стрела, никогда не слетавшая с тетивы сына Афродиты, выкидывает невесть что. Ничего, – выстукивает. Это четыре месяца. Потом она уйдет на восемь – и…
Что? Смирение в глазах жены.
Пленницы. Побежденной.
Победительницы.
Я бездарно дрался. Я проиграл не битву – войну.
Владыка, я не научился владеть и получать от этого удовольствия. Может, как-нибудь обращусь за наукой… не к Зевсу – к Посейдону. Ему не в первый раз.
Четыре. Восемь. Четыре. Восемь. Годы уходят, падают, словно жемчужины, не оставляя чувства перемен, только – ожидание. Годы – неизменяемая река. Всплывет изнутри карасик – останется в памяти…
Четыре. Восемь. Четыре.
Тантал.
Стоило заняться великим преступником раньше, но ведь и Владыкам свойственно забывать. Вот и сидел царь Сипила, сын Зевса и любимец богов в Областях Мук до поры до времени.
Нужно сказать, неплохо сидел. Большей частью – на песчаном русле пересохшей речки в компании Гермеса, Гипноса или его сыновей (Морфей и Онир являлись чаще всего) и амфорой чего-нибудь утешительного.
Уныло бредущих с кувшинами к бездонному колодцу Данаид то и дело вспугивали приступы хохота.
– А я, значит, в глаза смотрю… и говорю: да не видал я вашей золотой собаки! На что мне вообще сдалась эта псина?! Если ее с Крита Пандарей свистнул – ну, и ищите у него! А отец мне: поклянись! А я: да на чем хотите, и нечего брови супить, потому как…
Охотнее всего лидийский царек вспоминал тот самый пир, после которого и оказался в подземельях.
– Подумаешь… трапеза из сына, – бурчал, основательно захмелев. – Что только сейчас с сыновьями отцы не творят… а я ж для пользы. Всеведение про… проверить. Ик. Нет, а какие у них были лица! Вот, Долий… покажи… да, вот такие у них лица и были. Когда поняли, что за блюдо. А… а Деметра сидит и наворачивает, голодная такая, дай ей волю… и собирать нечего было бы…
– Ну, я-то знаю кое-кого, кого Деметра слопала бы с большей охотой, – безмятежно замечал Гипнос. – И целиком.