Аид, любимец Судьбы. Книга 2: Судьба на плечах

Кисель Елена Владимировна

Персефона познакомилась со стражем вскоре после того, как я встретил ее на колеснице у входа. У врат я натянул вожжи, и от правой створки отделилась густая черная тень. Ступила вперед, шумно втягивая тремя носами новый запах.

– Брат Орфа? – спросила жена, спускаясь с колесницы вслед за мной. – Этот двухголовый как-то разрыл мамину клумбу с лилиями. Мать сердилась.

Равнодушно протянула руку к трем оскаленным пастям, навстречу желтым клыкам. Не погладить – в жесте знакомства.

Цербер, недоверчиво наблюдая

за мной одной головой, потянулся двумя носами. Обнюхал загорелую ладонь с розовыми ноготками. Угрюмо шевельнул хвостом-драконом.

Рычание, клокотавшее в глотке у собаки, улеглось.

– Ты приобрел хорошего стража, царь мой, - сказала жена, возвращаясь к колеснице. – Он под стать миру. Только тощеват. Неужели слуги не дают ему вдосталь мяса?

Цербер презрительно ударил драконом по камням. Трусцой сбегал к вратам, покопался у скал, вернулся с начисто изглоданной костью, которую и предъявил царице.

Такого коварства даже я от него не ждал.

– Не жрет он мяса, – сказал я, отвечая на укор жены в глазах. – Гелло выкармливал его медовыми лепешками. Их остается на кухне больше всего.

Подземные горазды до мяса, а сладкоежек среди них – немного. Танат разве что, так Убийца сейчас все больше во внешнем мире.

– Короче говоря, он привык к лепешкам и отказывается принимать другую пищу.

– Ты пробовал морить его голодом? – голос жены звучал заинтересованно и деловито.

– Пробовал. Не помогло.

– Но разве ты не можешь…

Что? Медовых лепешек напечь побольше? Я сделал жест Эвклею, который вместе со свитой явился встречать царицу.

С тачкой лепешек и явился – по такому случаю.

Жена без удивления провожала взглядом бесконечные лепешки, пожираемые тремя головами. Тачка опустела за минуту, Эвклей вытер мед с лысины – лепешки свежие! Так и текут! Цербер проглотил на лету последний желтый кусок сладкого теста, переступил с ноги на ногу… завыл отчаянно, голодно и зло.

Царице пришлось прикрывать руки ушами. Я стерпел: свыкся за несколько дней.

– А-а-а, – протянула жена, разглядывая стража, – Орф как-то забрался в храм, где держат священных птиц. Афина еще утверждала, что он не мог… сразу всех павлинов. Почему это так?

Я пожал плечами. Пес был зачат в Тартаре. Чего удивляться тому, что у него Тартар в глотке.

– Хорошо, – кивнула Персефона, пораздумав, - я скажу брату. Пусть пифии и прорицатели передадут смертным, что в подземном мире есть страж ворот. Пусть, отправляясь в дорогу за Гермесом, каждый теперь берет с собой медовую лепешку.

Цербер люто заколотил и без того ушибленным драконом о камни. В знак признательности. То ли голос понимал, то ли читал по глазам, но меня – если и удостаивал, то угрюмым взглядом, а жене расстилался ковром под ноги все четыре месяца.

Четыре.

Прощания всегда одинаковы. Это началось с первого же

года, когда в последний день зимы я забыл что-то в той самой беседке и чуть не провалился в память по горло, когда услышал от входа:

– Я ухожу, – и увидел ее, уже в зеленом гиматии, с волосами празднично переплетенными лентами, с насмешливой улыбкой.

– Знаю, – слетело с губ эхо прошлого.

– И ничего не скажешь напоследок?

– До скорого свидания.

Какое там «до скорого», когда – восемь месяцев, а под конец – впору считать часы – не дни.

На второй год она явно ждала, когда я отправлюсь в беседку и произнесу положенное: «До скорого свидания». На третий я пришел туда по привычке. Гранат принес. Не знаю, зачем: так, в пальцах повертеть, наверное.

– … и ничего не скажешь напоследок?

Она подобрала с гладкого черного камня гранатовое зернышко.

– До скорого свидания.

Годы… годы – один сплошной круг повторений знакомых фраз. Бесконечное – «Подойди, можешь смотреть». Раздраженное – «Заткните собаку». Безразличное – «До скорого свидания».

Искусный аэд поперхнется – не найдет, что воспеть.

Только стук жемчужин тревожнее, звонче. Месяцы-жемчужины тяжелеют, неохотно скатываются по нитке, грохаются тяжелее свинцовых шариков… знают, что там, дальше.

Восемь. Четыре. Восемь.

Эреб.

И жемчужины больше не падают – молчат. Правильно молчат: в Тартар такие затишья. Во тьму Эребскую – перемирия. Лучше уж – туда, к мрачному пророчеству, к тому, от чего избавился только здесь, над Амсанктом: имя ему – бесконечность…

Правда, обо всем по порядку.

Цербер выл отчаянно. Подземный мир с недоумением принимал в себя новый звук, непривычный, сменивший скрип двухвесельной ладьи Харона. Ладья большей частью болталась у пристани на том берегу. Год выдался скупой на войны и болезни, и смертные умирали мало, или вернее: они не умирали почти совсем, и Харон во всю глотку сетовал, что ему недодают оболов. А потому перевозил теней один раз в день. Драл втридорога, а у кого при себе ничего не было – тех еще и веслом охаживал.

Трехголовый страж вполне разделял великую скорбь перевозчика: нет теней – нет лепешек, да и гонять некого. Вот и выражал по мере сил своих. Две головы выли низко и сволочно, мрачными авлосами, а левая заливалась безумной флейтой и по временами скатывалась в визг.

– Накорми его, – бросил я Гелло. Но подземный подлиза только лунные глаза выпучил. «Кормят, – доложил. – Хорошо. Вкусно. С-с, характер».

Характер у деточки Тифона и Ехидны оказался в маму и папу: тачкой лепешек не заткнешь! Привезенную из дворца пищу проклятая тварь прикапывала возле ворот, после чего усаживалась, сворачивала колечками хвост-дракона, задирала морды – и принималась выть до хрипоты.