Аид, любимец Судьбы. Книга 2: Судьба на плечах
Шрифт:
– А мне ведь Пелопса потом своей магией оживлять пришлось, – вздыхал Гермес. – А Гефесту – новое плечо ему выстругивать, взамен того что Деметра переварила.
– Выйду – посмотрю что да как. Что? Что ты, брат, так смотришь? Думаешь, отец меня отсюда не вытащит? Да я… любимый сын… да меня даже не покарали ничем – посадили сюда, к вам…
После десятой посиделки Гипнос перестал загадочно ухмыляться в ответ на эти слова.
– Тебя, дружочек, не покарали ничем, потому что у Владыки – свадьба и семейная жизнь, вот руки до тебя и не доходят.
– Ага, да
Веселье Тантала сошло на нет окончательно, когда я все же о нем вспомнил.
Поля Мук были замечательно покладисты и неповторимо щедры. Все что угодно – лишь бы мучить. Наполнить водоем прозрачной водой? Откуда только взялась – кристальнейшая, чистейшая, как раз по подбородок сыну Зевса. Вырастить по берегам фиги, виноград, яблоки? Можно и садовников не звать – налились спелым соком на глазах, тонкие ветки аж гнутся к лицу осужденного. Еще и груши, и оливки… и куда ж без гранатов.
Ничего, что не сезон.
Вода исчезала, стоило только Танталу нагнуться, наклонить голову, попытаться упасть – он в первые же сутки перепробовал множество способов. Плоды на соблазнительно согнутых ветках взлетали на высоту человеческого роста – только протяни руки или попытайся хватануть ртом.
Скалу над головой сына Зевса я пристроил позже – сделав кару еще более разнообразной.
Гермес остался доволен.
– А хорошо тут, - одобрил, глядя не на стонущего от голода и жажды и трясущегося от страха Тантала, а на прелестную полянку, которая поневоле образовалась в Полях Мук. – Будет, где посидеть, закусить…
Вращается жемчужное ожерелье в пальцах – непрерывная нить, разделенная на черное и белое. Две трети – светлого, одна – темного.
Восемь. Четыре. Восемь.
Дионис.
О Дионисе Гермес рассказывал как раз неподалеку от Танталовой кары. Бесстыдно лопал финики под стоны сводного брата. Еще и жареного фазана с собой приволок, стрельнул в меня вечно косым взглядом:
– Ничего…?
– Ешь. Усугублять муки я не запрещаю.
– Просто как замотаюсь – не успеваю. Нектара глотнул, амброзии за щеку – и опять лететь. До того дошел, Владыка, – не поверишь: к любовнице вчера заявился… она уже на ложе, кожа блестит, благовония… А я как заору: красотища, мол, какая – и прыг виноград жрать со столика. Был бы не бог – она б меня ночью заколола. Уфф. Я вообще-то думал – ты в мегароне или в судейском…
– Суды на сегодня закончены.
Новый способ проводить досуг. Раньше я торчал над уступом, ведя борьбу со своим миром и с Тартаром, теперь и мир, и Тартар покорны – смирились ложно, как Персефона. И я прогуливаюсь по кручам Ахерона, если нет – то сижу здесь. Наблюдаю за медленной, усталой поступью Данаид, слушаю крики Иксиона на огненном колесе, впитываю вопли Тантала…
Плаваю в чужой боли.
– Ты Семелу-то видал, Владыка? Дочку Кадма. Помнишь – я еще говорил, с ней Гера лобызается…
– Проходила сегодня.
– На асфоделевые
Кивок.
Дурная тень попалась. Все хлопала ресницами, бормотала: «А он же меня любит» да «Ну, это же она мне подсказала». Удивительно, что Персефона и просить за нее не стала – махнула рукой, чуть поморщившись…
Будто знала, что скажу я: за глупость должна полагаться кара.
– Но ведь в подробностях-то ты еще не знаешь, что там случилось? – косинка в глазах – лукавая, вопросительная. Только дай поделиться самому большому сплетнику среди всего пантеона.
– Все как мы и думали, Владыка. Гера с этой дочерью Кадма не просто так лобызалась. Вдула ей в уши – мол, почему это Зевс тебя не любит в истинном облике, как меня? Наверное, не так обожает. Ну, эта наслушалась и кинулась к отцу – просить, значит, чтобы любил ее ночью в истинном облике. А отец же ей Стиксом поклялся, что выполнит ее просьбу…
Белые зубы сочно вонзились в фазанью мякоть. «Чтоб ты подавился!» – скалясь пересохшим ртом, прохрипел Тантал. Гермес в ответ задумчиво отсалютовал ему чашей с гранатовым соком.
– Думаю, он просто не ожидал, что можно попросить такой дурости. Отговаривал ее…
– Я бы не стал.
– Ага, я бы тоже… хотя кто знает, она ведь уже ребенка под сердцем носила. Ну, в конце концов он ей явился. В истинном облике. А почти сразу за ним – стало быть, Танат Жестокосердный, тоже в истинном: с мечом и мрачной мордой, как он у тебя это умеет. Тут она, наверное, раздумала, но уже было поздно.
Божественный огонь Зевса опалил Семелу до смерти – так, что и тень получилась какая-то ущербная.
– Тени ее ребенка я не видел.
– Роды у нее случились перед смертью. Хотя какие роды – выкидыш. Но отец решил сына спасать. Вот, зашил в своё бедро, сейчас вынашивает. Дионисом хочет назвать.
Тантал, который как раз нацелился зубами на сочное яблоко, застыл с открытым ртом, скосившись на берег.
В бедро…
Впрочем, чего еще ждать от того, кто проглотил свою жену, а после родил дочь из головы.
– После Афины неудивительно, да? – догладывая фазана, осведомился Гермес. – Ну вот, ну вот… я, Владыка, пока у тебя тут малость пересижу. Папа, понимаешь, беременный, Гера получила за лобызания с отцовской любовницей, а на бедро Зевсово нехорошо посматривает. И все что-то с Лиссой шепчется по ночам. Ох, чувствую, плохо этому недоношенному будет, когда он родится… кто еще родится-то… Но мне сейчас на Олимп – или в твоем шлеме или вообще никак. Можно?
– Бери.
Четыре. Восемь. Четыре. Годы сыплются мелким жемчугом. Из бедра Зевса в положенный срок родился юнец, заражающий всех кругом безумием. Бродит по лесам, объявил себя богом виноделия и радости. Гермес говорит – с его Паном дружен… Пиратов каких-то потопил, говорит.
Восемь. Четыре…
Цербер.
На четвертое лето после свадьбы. Или на пятое? Хотя какое лето: восемь месяцев были на исходе, я привычно перестал спать ночами, оттого карал жестче обычного, оттого и не сразу понял, когда увидел.