Альбом для марок
Шрифт:
На производственной практике концессионер Ралле преподнес маме свой шедевр – духи Билитис: золотистая латунная коробка с барельефом Билитис, внутри – в шелковых подушечках флакон с золотистой металлической этикеткой, Билитис во весь рост.
После университета – с двадцать седьмого – мама работала на фабрике Красный мыловар, трест Жиркость. Фабрика – на краю света, воняло от нее – за версту.
Работа – качественный анализ, как гимназические классные задания.
– Меня жалели,
Пожалели – приняли в профсоюз, пожалели – дали общественную нагрузку: распределять билеты в театр. Пролетариат просил:
– Дайте нам в оперетку. На дне – это нам не надо, это мы каждый день видим.
Трест Жиркость. Эмблема: над Ж вырастает Т.
Заведующий лабораторией, тоже ухажер, уверял:
– Мы кто? Тэжэ: Толя и Женя. И Толя возьмет верх.
Ни давнишний жилец, первый мамин кавалер Толя Павперов, ни Толя – заведующий лабораторией верх не взяли.
Первым браком мама была за инженером Камандиным. О нем знаю: невысокого роста, складный, по тогдашней моде, пенсне и бритая голова.
– Эт’ такой человек был черствый, жесткий. Рази он дал бы мне кончить университет? Я пришла на Большую Екатерининскую, говорю: – Возьмете назад? – Я прям’ сбежала, уехала на извозчике, все вещи остались. Книги немецкие, хрестоматии. Я только Надьку Павлову к нему послала за коньками: что я без коньков делать буду?
Если подумать, сбежала не напрасно: через несколько лет Камандин загремел в промпартию.
– Все тогда говорили, что на суде эт’ не они – ряженые. Я прям’ не знаю, как пер’живала – вся почернела.
Думаю, маму не таскали. Представить ее на Лубянке у следователя – страшно.
– Врачиха как увидела, что у меня 57 процентов гемоглобина, сразу записку к заведующему производством, чтобы дал отпуск. Мне тогда студенческую путевку в Судак достали. Я молодо выглядела, тридцать лет мне никто не давал. Ехать не на что было – я пошла к заведующему производством, прошу: – Дайте за месяц вперед, я потом отработаю. – Он улыбается: – Женя, так нельзя. Ты никому не говори – вот тебе премия, – у них премии были, а я и не знала… Ну, уехала, отдохнула, в себя хоть пришла.
Погрелась на солнышке – на фотографии, правда, замечательно молодая и миловидная.
Погуляла по берегу – плавать не умела, в горах – боялась высоты.
Судак – последнее мамино путешествие.
Мама никогда не была в Ленинграде,
мама никогда не была в Киеве,
никогда ничем не интересовалась,
никогда не делала никаких усилий,
никогда ни над чем всерьез не задумывалась,
никогда не признавала высокого и абсолютного,
никогда не верила в Бога,
никогда не считала себя равной кому-то,
никогда не была недовольна собой,
никогда не сомневалась в своей правоте,
никогда не умела влезть в чужую шкуру,
никогда не заводила кошек – собак – цветов,
никогда не влюблялась,
никогда не верила никому, кроме бабушки,
никогда не отождествляла себя с властью,
никогда никого не предала.
Сестра Вера отбивалась от Большой Екатерининской. Поступила во ВХУТЕМАС-ВХУТЕИН: Машков, Кончаловский. С брезгливостью: Соколов-Скаля.
– Два-три штриха – и все видишь.
В выкрашенном белилами шкафчике за стеклом:
Пушкин в жизни,
Ежов и Шамурин,
Роза и крест,
Русский футуризм,
Цыганские рассказы Берковичи,
Странное происшествие в Уэстерн-Сити,
Новое южное открытие или французский Дедал.
И брошюры: Третьяковская галерея, Музей нового западного искусства, Сезанн, Стейнлен, Мазереель, Кете Колльвиц, Прогулка по Трансбалту, Ребенок-художник. Программка Персимфанса.
В ахрровском журнале Искусство в массы я выискал неправдоподобное письмо в редакцию: самоучка Точилкин и погромные стишки под Демьяна:
Я вышел на площадь поглядеть на октябрьский парад И увидел напротив Кремля, в аккурат, Изображение красного воина На сером большом полотне. Была дура-фигура плакатно удвоена, И уродство ее выпирало вдвойне. На плакате другом с идиотскою харей Красовался квадратный урод-пролетарий. Ворошилов вскипел: – Это глупость иль дерзость? Сейчас же убрать эту мерзость! На вредительство наглое очень похоже…Книги, брошюры, даже лихие стишки были наличностью. Внизу, за глухими дверцами скрывались неописуемые возможности:
сиена жженая,
умбра натуральная,
берлинская лазурь,
изумрудная зелень,
кобальт синий,
крон желтый,
марс коричневый,
кадмий красный,
ультрамарин,
капут мортум,
краплак,
гуммигут…
Настоящих красок – немецких, английских – давно не было, и свои уже не досекинские. Холстов тоже не было. На одном – слой за слоем – писали две-три-четыре картины. Мама часто позировала: бесплатно натурщица. Верина соученица написала ее убранную, разодетую; Вера – в деревенском платке с овощами. Начинала Вера всегда во здравие, но остановиться вовремя не могла, перемучивала, холсты выходили пасмурные.
Пасмурная – вот, пожалуй, слово про Веру.
Внешность у нее была породистая, в деда. Нрав дикий, с заскоками, больше, чем в деда. Мужчин презирала – особенно маминых кавалеров. На Веру – жених еще не родился.
Если бы не беременность мной, мама вряд ли вышла бы за отца? А может быть, наоборот? Деваться было так некуда, что беременность мной, чтобы выйти замуж? Очень уж близки даты регистрации брака и моего рождения. Мамины слова: