Альбом для марок
Шрифт:
– Язык проглотить можно!
Но когда вконец профершпиливалась или раз – потеряла домашние деньги, крестный крестнице ссужал под проценты. И то жена его, бабушка Варя, была недовольна:
– Калабушкин, простофиля, детей по миру пустит…
По миру детей пустил не он.
Бабушка Варя жила у Никитских ворот вчетвером на десяти метрах: сама, дочь Маргушка, внук Андрей, зять Кимряков.
Кимряков торжественно провозглашал про отсутствовавшего:
– Преклоняюсь перед Семеном Никитичем: простой пастух – и в такие большие люди вышел!
Когда-то
Кимряка почему-то считали осведомителем. Может, поэтому, может, по другой причине, бабушка Варя ссыльного мужа не пустила.
Побоялся и сын Володька, инженер – уже ездил в Италию, будущий коллекционер китайских древностей. Жена Володьки, детская поэтесса Ольга Гурьян вытолкала свекра взашей и разоралась на лестнице:
– Если вы еще раз покажетесь, я заявлю в домком, чтобы вас арестовали…
На Большую Екатерининскую путь был закрыт из-за болезни Веры.
В Покровском-Глебове он просил бабушку Асю:
– Зарой у себя на участке. Я тебе много денег дам.
Бабушка Ася боялась: дети, а главное, Дмитрий Петрович, порядочный человек, но трус и до опасного прост.
Дед Семен в слезах объявился у крестной, то есть в Удельной. Лица его я не помню – помню, как он естественно вынул складной ножик, срезал орешину, и через десять минут у меня в руках была сырая пастушья свирель.
Зарыть у нас на участке не просил – то ли остерегался моего отца, который не отказал бы, то ли уже пристроил.
На обратный путь он прибинтовал золото и бриллианты к ноге. Взяли его в Воронеже на вокзале.
Бабушка Катя, старшая бабушкина сестра, слабоумная, вечно равна себе. Увидела в нашей капельской тесноте пианино:
– Куда ж вы пионер-то поставили?
Или на всю Удельную:
– Револючию зделали Троцкий, жиды да стюденты!
Ее дочь Мария, партийная, наверно, была с ней согласна – как летом семнадцатого была согласна с любым оратором: все нравились. Мария в мать, ничему не выучилась, зато единственная в родне активно вступила в ряды и зарабатывала больше моего папы-доцента: проверяла в Госбанке выигравшие облигации и, не скрывая, осведомляла. Марию пытались расспрашивать, как мухлюют с займами, – она истово охраняла тайну. Гуляя со мной, рассказывала, как на границах буржуи затаскивают наших товарищей к себе и там мучают.
Сын бабушки Кати Сергей – старше Марии. Когда моя мама играла с ним в барыню-барина, Мария была прислугой.
Сергей с отрочества пустился во внешний мир и приобрел цветистую биографию.
Был типографским учеником, тайно печатал что-то для эсдеков, посадил его якобы сам Малиновский. После ВОСРа служил в чеке, начал пятить:
– Поймали молоденького,
С этой службой и временем связана его женитьба на баронессе фон Моргенштиерна [22] – умыкнул ее из остзейского замка и в приданое получил тещу-лишенку.
Около того же времени его вычистили из партии.
Лет двадцать он прожил в Киеве и, по мнению московской родни, вконец ожидовел.
Он сидел у нас на террасе в качалке и с восторгом рассказывал о евреях:
– На конгресс Коминтерна опаздывает индийский делегат. По всем станциям разослали депеши. Из Жмеринки отвечают: – Рабинович красится, когда высохнет – выедет.
22
Если род шведских баронов фон Моргенштиерна не пресекся, я их свойственник!
– У моего дружка Шеферсона в трамвае срезали хлястик. Выходим мы из трамвая, гляжу – у него в руках хлястик. – Что, нашелся? – Нет, я срезал точно такой же!
– Старик Шеферсон жалуется мне на жизнь. Я говорю: – Что же делать? Льошиосхо кевиси аденои. – Он отзывает моего Йоську в сторону: – Это а ид? – Это гой. – Тогда это высокообразованный человек, он знает древнееврейский язык…
В подтверждение Сергей оставил нам Шолом Алейхема, Записки коммивояжера, Укргоснацмениздат.
Я попросил его привезти из Москвы моего любимого Гавроша.
– Я в электричке с большим удовольствием прочитал твоего Гавроша.
Царапнуло. И все же – веселость, блеск, широта Сергея меня обворожили. Я даже вслух пожалел, что не он мой отец.
Отец же мой над Сергеем подтрунивал:
– Сто верст до небес и все лесом…
А Сергей тоже ко мне привязался, обдаривал, не жалел на меня времени. При нем я легко парировал самые замысловатые шутки, складно острил сам, мухлевал в карты, хвастался завидными вещами в латунной коробке из-под духов Билитис. Сергей прозвал меня Остабендером. Я понимал, что это хорошее слово.
Однажды за столом на Большой Екатерининской он сказал:
– У нас забота о людях, чтобы они скорее сдохли.
Он не шутил. Теперь мне кажется, он даже противостоял названному положению.
Я слышал, как он заботился о жене и дочери. Когда они оказались по ту сторону фронта, он перенес заботы на нас: постоянно слал переводы своей матери – бабушке Кате, моей бабушке, маме. Мне – особо – был перевод на 150 рублей. Затем – бандероль: рулоном листы ватмана, уклеенные советскими марками – из какого-нибудь краеведческого музея при отступлении. Я написал ему на кустарной открытке с базара – натрафареченные анютины глазки: