Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 2

Коллектив авторов

вет на запросы, на справки по телефону, отвечали в тоне

растерянном и все более и более тревожном; личное об­

щение с А. А. было, по свойству болезни, нежелательно.

Последнее полученное мною от А. А. письмо, от

29 мая 1921 года, касается перевода «Германа и Доротеи»

и заканчивается словами: «Чувствую себя в первый раз

в жизни так: кроме истощения, цинги, нервов — такой

сердечный припадок, что не спал уже две ночи».

Письмо коротко; почерк, обычно четкий,

обрывист и

не вполне ясен; после подписи — черта не ослабевающего

и на ложе смертной болезни внимания: просьба передать

поклон моей жене...

Все, что сопутствовало болезни и умиранию А. А. и

что подлежит обнародованию, будет обнародовано его

близкими. Мне остается сказать несколько слов о мертвом

Блоке.

Я увидел его в шестом часу вечера 8 августа, на столе,

в той же комнате на Офицерской, где провел он послед­

ние месяцы своей жизни. Только что сняли с лица гип­

совую маску. Было тихо и пустынно-торжественно, когда

я вошел; неподалеку от мертвого, у стены, стояла, тихо

плача, А. А. Ахматова; к шести часам комната наполни­

лась собравшимися на панихиду.

А. А. лежал в уборе покойника с похудевшим, изжел-

та-бледным лицом; над губами и вдоль щек проросли ко­

роткие темные волосы; глаза глубоко запали; прямой нос

заострился горбом; тело, облеченное в темный пиджачный

костюм, вытянулось и высохло. В смерти утратил он вид

величия и принял облик страдания и тлена, общий всяко­

му мертвецу.

На следующий день, около шести часов вечера, при­

шлось мне, вместе с несколькими другими из числа быв­

ших в квартире, поднять на руках мертвого А. А. и поло­

жить его в гроб. К тому времени еще больше высохло

тело, приобретя легкость, несоразмерную с ростом и об­

ликом покойного; желтизна лица стала густой, и темные

38

тени легли в его складках; смерть явственно обозначала

свое торжество над красотою жизни.

И — последнее впечатление от Блока в гробу — в церк­

ви на Смоленском кладбище, перед выносом гроба и по­

следним целованием: темнеющий под неплотно прилега­

ющим венчиком лоб, слабо приоткрытые, обожженные

уста и тайна неизбитой муки в высоко запрокинутом

мертвом лице.

С чувством горестным, близким к безнадежности, за­

канчиваю я строки воспоминаний. Им надлежало бы, по

замыслу сердца, стать живым свидетельством отошедшего

от нас величия; но — да говорит величие о себе своим

единственным, внятным и в веках языком. Тесны пределы

земных

явлений и скудны слова; даже человеческое,

сквозь восторг и благоговение, бессильны мы передать.

И — последнее, горькое для меня, как и для многих:

было, казалось бы, время и была возможность, за слова­

ми, земными и по-земному незначащими, услышать и

узнать от него что-то другое, самое нужное, главное; и

случалось — напряженное сердце бывало на грани этих

единственно нужных восприятий. Но слова обрывались;

взор как будто договаривал недоговоренное, а улыбка,

нежная и — теперь ясно для меня — всегда горестная,

призывала мириться с непостижимостью тайны, той тай­

ны, в которой и есть существо гения и в которую навеки

облеклась отныне благословенная тень покойного.

11 декабря 1921

В. И. СТРАЖЕВ

ВОСПОМИНАНИЯ О БЛОКЕ

Память капризна. Часто ей угодно хранить мимолет­

ное, случайное, какую-нибудь мелочь жизни, не сберегая

того, что неизмеримо нужнее и важнее. Досадуешь: по­

мнишь пустяки, забыл чуть ли не самое главное — и

боишься лукавой помощи мемуарного воображения, кото­

рое в правду подмешивает поэзию. Вот почему только

скупые крохи извлекаю я из своих воспоминаний о Блоке.

Не помню той первой минуты, когда я увидел Блока

при первой с ним встрече. Не помню, кто меня с ним по­

знакомил — осенью 1906 года, в П е т е р б у р г е , — в сутолоке

многолюдного вечера у издателей начавших выходить с

весны следующего года альманахов «Шиповник». Но

помню с неугасающей ясностью: вот он, Блок, сидит

почти против меня, по другую сторону длинного стола, за

которым жуют и пьют именитые и неименитые, громкие

и тихие поэты и прозаики — планеты, кометы и аэролиты

литературы тех лет. Помню: с какой-то безвольностью я

тянусь к нему, больше всего к нему, только, пожалуй, к

нему. По совести, мог бы я тогда признаться, что влюб­

ляюсь в него, то есть делю участь многих современников.

Все время я подглядываю Блока, украдкой слежу за его

сдержанными жестами, ловлю его слова, долетающие до

меня в шуме застольных разговоров. Мой сосед справа,

А. И. Куприн, трогает меня локтем и, указывая малоза­

метным движением руки на Блока, тихо спрашивает: