Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 2
Шрифт:
сказать, как мне дано?
Потому что слышу уже отовсюду:
— Что же это? Впечатления? Оценка творчества?
Характеристика? Быть может, мемуары?
Не знаю, не знаю.
Знаю только, что о Блоке надо не говорить, а петь.
412
Предрождественские дни девятнадцатого года.
Впервые увидел я его тогда на Литейном.
Чужой в Петербурге, еще пугавшийся его красоты,
благоговел я перед Литейным. Пергаментный стоит там
дом, и черно за старомодным
поблек мрамор старой доски: здесь жил и умер Не
красов.
Волокут в холодной сыри мешки и узлы, окунают в
дорожной слякоти подолы серых армейских шинелей,
кидаются, прихлобученные непогодью, от стены к стене.
Но со всякой стены вопят плакаты:
«Спасайте революцию!»
И — обалделые, роняя пожитки — бросаются к трам
ваю, бороздящему железным шлейфом дорогу, виснут на
нем, льнут к исковерканным бокам его.
«Спасайте революцию!»
Страшно россиянам. Бегут.
И до пергамента ли стародавних стен, в которых
умер Некрасов? До того ли, кто был с нами и ушел,
когда слеплены глаза наши и не видим мы, кто с нами?
Потому что так же черно в окнах другого дома и так
же бегут мимо него, заметая шинелями следы друг
друга.
Там, в этом доме, читал Блок 1.
Оторвалась от уличного страха горстка людей, ску
чилась в холоде крохотной комнатки.
И — так привыкли мы — все в тех же серых шине
лях, что и на улице: в вечном походе мы вот уж ка
кой год.
Куда-то неслись мы, призванные спасать, сами ища
спасения, неслись с пожитками, мешками, жалким скар
бом и забежали, по пути, послушать Блока.
О крушении гуманизма говорил он, о цивилизации,
павшей жертвой культуры.
И казалось, сами слова — крушение, жертва — долж
ны бы были вселить в нас ужас, как набат во время
пожара. Казалось, в панике, должны мы были броситься
вон из каморки, в слякоть уличного страха, бежать,
цепляться за трамваи, волочить по грязи свои мешки.
Но никто не ушел, пока читал он.
Был он высокий, и страх не окутал его, а кружился
вихрем вокруг ступней его и под ним.
И хорошо было, что он снял с себя шубу, и что паль¬
цы его ровно перебирали листки рукописи, и что был он,
413
как всегда, медлителен и прям: ведь стоял он над всеми,
кто одержим страстью спастись в эти грозные дни.
С мыслью о нем шел я к себе. Впервые за эти годы
шел, а не бежал...
Как ровен был
образ!
Помню, в солнечный мартовский день в гостях у
Горького.
Улыбался хозяин добрыми углами лица своего, поли
вал меня теплом синих глаз. Говорил о тех, чей голос
должен я, молодой, слушать. Лепил слова меткие, точные,
от которых становились люди на постах своих, словно
получив пароль разводящего.
Но когда дошел до Блока — остановился, не подыскал
слова. Нахмурился, пошевелил пальцами, точно нащупы
вая. Выпрямился потом, высокий, большой, поднял голо
ву, провел рукой широко, от лица к ногам.
— Он такой...
И потом, когда уходил я, заговорили опять о Блоке,
повторил широкий жест свой, и неотделимыми от жеста
казались два слова:
— Он такой...
И, сжимая широкой, бодрящей рукой своей мою руку,
говорил:
— Познакомьтесь, непременно познакомьтесь с ним.
Но не выпало мне это счастье. Я только видел Блока.
Разве это мало?
И когда видел его, останавливался, смотрел ему вслед:
как ровен был он, как прям был его взор, как целен
образ.
1921
2
Александр Блок никогда не был отшельником. Он
отзывался на жизнь с беспощадностью к себе, к есте
ственной для поэта потребности оставаться наедине с
собой. До него в поэзии никто так не принадлежал миру,
как он, и никто с такой поэтической верой не ска
зал: «Слушайте музыку революции!»
В блоковском понимании событий было много отвле
ченного и эстетического. Горький чувствовал это и позже
не раз говорил о своем отчуждении от Блока. Через де-
414
сять лет после того, как на Кронверкском Горький вели
колепным жестом показал, каким он представляет себе
Блока, он писал мне из Сорренто:
«Мизантропия и пессимизм Блока — не сродни мне,
а ведь этих его качеств — не обойдешь, равно как и его
мистику... Поэзия Блока никогда особенно сильно не
увлекала меня, и мне кажется, что «Прекрасную Даму» —
начало всех начал — он значительно изуродовал, придав
ей свойства дегенеративные, свойства немецкой дамы
XVIII в., а она, хотя и гораздо старше, однако — вполне
здоровая женщина. Вообще у меня с Блоком «контакта»
нет. Возможно, что это — мой недостаток».
Но в годы петербургского общения Горький видел, что
Блок единственный поэт, который мог стоять в ряду с